Сатанинский смех - Йерби Фрэнк - Страница 36
- Предыдущая
- 36/90
- Следующая
– Захочу, – улыбнулась Люсьена. – Но не сегодня вечером. Сегодня придет Жерве. Может быть, послезавтра?
Жан встал. Шрам блестел на его лице. Он понял, что после Жерве ла Муата он больше всего ненавидит эту женщину. Она многое может сделать с ним, и он ненавидел ее. Неразлучные двойники, с горечью подумал он, ненависть и любовь.
– Я, – произнес он, проклиная себя за неловкость, с которой он это выразил, – буду занят всю неделю. Ты ведь выступаешь в Опере? Я оставлю тебе записку за кулисами…
Но она его не слушала. Она смотрела мимо него, и теплая, радостная улыбка осветила ее лицо.
– Жерве! – смеясь, воскликнула она. – Я не ждала тебя так скоро!
– Я так и понял, – улыбнулся граф де Граверо. – А, Марен, мой достойный политический противник. Ну да, вы ведь знакомы друг с другом?
– Довольно хорошо, – отозвалась Люсьена. – Хорошо, что ты появился. Месье Марен собирался покинуть меня и оставить в одиночестве.
Теперь Жан держал себя в руках. Он даже сумел унять дрожь в пальцах.
– И тем не менее, – сказал он бесстрастно, – боюсь, вынужден буду задержать господина графа. Не надолго – только на то время, чтобы обменяться картелями. Полагаю, утомительная процедура нанесения пощечины не обязательна между двумя старыми знакомыми…
– Жан, – вмешалась Люсьена, – не будь круглым идиотом. Не хочу, чтобы из-за меня ты пытался перепрыгнуть через собственную голову. Ты буржуа, как и я. Разве ты учился фехтовать?
– Нет, – мрачно ответил Жан, – но это не имеет значения. Даже рискуя выглядеть неучтивым, вынужден сообщить вам, мадемуазель, что вовсе не собираюсь драться из-за вас. Не могу представить себе такого стечения обстоятельств, которое заставит меня пошевелить хотя бы пальцем ради вас. Господин граф де Граверо прекрасно знает, почему я вызываю его…
На лице Жерве отразилось полное недоумение.
– Простите меня, месье Марен, – сказал он, – я не знаю… действительно не знаю.
Жан посмотрел на него и потряс головой, словно для того чтобы прочистить мозги.
– Хотите сказать мне, что, когда вы уехали из замка Граверо, бросив его окруженным толпой крестьян, вы не знали, что они сожгут его дотла?
В глазах ла Муата мелькнул ужас.
– Они сожгли замок? – прошептал он. – Сожгли мой замок?
– А вы этого не знали? – резко спросил Жан.
– Нет конечно! Но почему Тереза не написала и не сообщила мне? Когда я уезжал, я хотел тем самым спасти замок. Эти сумасшедшие любят Терезу – я был уверен, что они не станут… – Он замолк, глядя в глаза Жана. – О, Боже! Вы не имеете в виду… они… что Тереза…
– Да, – сказал Жан. – Ваш замок… И Тереза. Мой брат Бертран смог опознать труп сестры только по той части драгоценностей, которая не расплавилась. А почему еще, вы считаете, я вызываю вас?
– Я не знал, – еле выговорил Жерве. – О, звери! Грязные, отвратительные скоты!
– Когда-то они были людьми, – возразил Жан. – Это наше сословие дьявольски ловко умеет делать из людей скотов…
– Я не должен был встретить вас, – тихо произнес Жерве. – Не в связи с этим… Пожалуйста, дайте стул… думаю, мне лучше сесть…
Жан подтолкнул ему стул. Люсьена уже была рядом с Жерве, подложив ему свою руку под голову.
Жан вздохнул. “Не смогу покончить с этим теперь же, – подумал он, – не только теперь, но и вообще когда-либо”. Он пошел прочь от них, но через несколько шагов обернулся.
– Вам лучше бы написать и выяснить, что случилось с вашей собственной сестрой. Когда ее видели в последний раз, она спасалась бегством в направлении леса, преследуемая бандой вооруженных людей…
– Боже! – воскликнул Жерве. Это был крик подлинного отчаяния.
В глазах Люсьены вспыхнул гнев.
– Чудовище! – вырвалось у нее. – У тебя нет сердца!
– Напротив, мадемуазель, – рассмеялся Жан. – Я мягок, как масло в умелых руках, помните?
Он отвесил им глубокий поклон.
– До свиданья, месье, до свидания, мадемуазель, – произнес он, повернулся и пошел, оставляя за собой раскаты хохота.
Однако через минуту или две, когда он понял, что сделал, он остановился. Люсьена права, подумал он с горечью, я бессердечный человек. Верю, что Николь спаслась. Не могу принять мироздания, которое может позволить, чтобы с ней такое случилось. Тем не менее та же судьба, Бог, мироздание – называйте это, как хотите – позволили Терезе умереть в страшных мучениях. Верить во что-то только потому, что верить приятнее, это худшая глупость… Глупец, глупец, сколько еще тебе понадобится доказательств, чтобы увериться, что жизнь безжалостна, что между тем, чего человек заслуживает, и тем, что с ним в действительности случается, нет никакой связи?
Он двинулся дальше, лицо его было скорбным.
Сражаться с ла Муатом – это одно, а хлестать его словами – совсем другое. И использовать Николь – бедную, исчезнувшую Николь – как оружие против него, это самое низкое, что ты сделал в своей жизни.
На углу он увидел таверну. Он остановился и хмуро глянул в ее сторону. “Это ведь тоже слабость”, – подумал он. И все-таки зашел туда.
Между планами, которые человек себе намечает, и его действиями лежит дистанция, измеряемая иногда десятками лье. Жан Поль Марен обнаружил это в первые недели заседаний Генеральных Штатов. Он рассчитывал жить в Париже и ездить каждый день в Версаль, но очень скоро понял, что это невозможно. События развивались слишком стремительно.
Нельзя сказать, чтобы он жалел об этом молниеносном натиске истории. Сознание, что ты являешься участником такого исторического события, возбуждало. Стоять в зале для игры в мяч и, подняв руку, повторять вслед за задыхающимся от волнения Мунье слова клятвы: “Все члены этого Собрания приносят в эту минуту торжественную клятву не расходиться до тех пор, пока не будет выработана и на прочной основе утверждена конституция королевства…”, слушать львиный рык Мирабо двадцать третьего, когда король предписал депутатам трех сословий заседать по отдельности, и церемониймейстер торжественно провозгласил:
– Господа, вы слышали повеление короля. Мирабе встал, уродливый, великолепный, и прогремел:
– Если вам поручено заставить нас уйти отсюда, вам придется запросить приказ о применении силы. Ступайте скажите вашему господину, что мы покинем наши места, только уступая силе штыков!
А когда Людовику доложили об этом, он пожал своими толстыми плечами и произнес:
– Если господа от третьего сословия предпочитают не покидать зал, не остается ничего другого, как оставить их там…
Как много значило состязание в ораторском искусстве с лучшими ораторами. Из них один только Сиейес превосходил Жан Поля Марена. Мирабо вызывал большой восторг, однако речи депутата Марена отличались предельной четкостью, столь высоко ценимой в искусстве риторики. Он оказался в гуще событий и гордился этим.
При его участии была выиграна битва, когда король осудил их дерзость объявить себя Национальным собранием, как будто они, третье сословие, представляют всю Францию. Жан Поль Марен встал тогда и заявил:
– Господа, но ведь мы и есть вся Франция! Если представители двадцати миллионов людей не являются депутатами нации, то что тогда говорить о тех, кто сидит здесь от имени каких-нибудь двухсот тысяч – одного процента населения, и эта часть состоит из трутней и паразитов на теле общества, из людей, которые ничего не делают, ничего не производят, живут подобно пиявкам, сосущим кровь из народа…
Его слова потонули в аплодисментах галереи. И тем не менее он услышал, как превзошел его непобедимый Сиейес, который поднялся и произнес одну-единственную фразу и сел, но эта фраза, четкая, резкая, совершенная, эхом отзовется на все времена.
– Господа, – спокойно сказал Сиейес, – мы сегодня те же, какими были и вчера. Начнем же заседание.
Таким образом спор завершился среди оглушительного молчания, означавшего признание совершенства этой формулы. Они были Национальным собранием и останутся им.
Второго июля спор был закончен. Последний, самый упорный из аристократов, признал свое поражение. Все три сословия заседали совместно, и борьба между ними продолжалась.
- Предыдущая
- 36/90
- Следующая
