Сарацинский клинок - Йерби Фрэнк - Страница 94

• Предыдущая
• 94/96
• Следующая

Если бы не Зенобия, то он наверняка вовсе лишился бы рассудка. Она все время сидела рядом с ним и молилась о его выздоровлении.

Он никогда не узнал, что ему помогло больше – ее молитвы или ее великая любовь. Но что-то все же помогло.

Возможно, и то, и другое.

Пьетро медленно брел вдоль берега Волтурно. Он был одет в зеленый охотничий костюм, на его руке сидел сокол. Несколько впереди него ехал император с Пьеро делла Винья, рядом веселая компания знатных сеньоров и дам на отличных арабских скакунах, выращенных Фридрихом; все смеялись и пели. Рабы-мавры держали на поводках собак, другие сарацины вели охотничьих леопардов. Впереди шествовал императорский оркестр – человек двадцать негритят в алых одеждах, – они оглашали окрестности звуками рогов, барабанов и цимбал.

Некоторые из придворных играли на гитарах и лютнях. Солнце спускалось за деревья, воздух был напоен светом, музыкой и смехом.

Вот так с ним всегда, подумал Пьетро; можно вообразить, будто в жизни Фридриха нет места печали…

Глядя на императора, весело беседующего с верховным судьей империи, никому и в голову не могло прийти, что это веселье в Капуе происходит в разгар жестокой войны с Ломбардской Лигой, которую поддерживает Папа. Что его старший сын Генрих заключен им в тюрьму, потому что восстал против короны, что Фридрих так болезненно воспринял этот бунт против его императорской и отцовской власти, что отнял у Генриха даже его имя и передал его своему младшему сыну, которого год назад, в 1236 году, родила ему новая королева, Изабелла Английская. Мальчика все называли Генрих Второй. Но только не Фридрих. Он не делал различия, для него находящийся в заключении Генрих перестал существовать.

В последнее время между Пьетро и императором возникло некоторое отчуждение. Пьеро делла Винья, блестящий юрист, поэт, не имевший себе равных среди тех, кто писал на латыни, получивший титул логофета – “человека, который говорит от имени императора”, – стал во всех отношениях ближе к императору, чем Пьетро. Однако Пьетро должен был признать, что вина за возникшую холодность лежит целиком на нем. Фридрих по-прежнему относился к нему с большой любовью. Но император слишком стал уподоблять себя Богу, и это перестало устраивать Пьетро. Однако Фридрих по-прежнему беспокоился о его благополучии.

Когда Фридрих узнал о трагедии, случившейся в Аламуте, и о затянувшейся болезни Пьетро, он лично прибыл, чтобы увезти своего друга в Капую. И что было характерно для Фридриха, явился во всем блеске. Впереди ехали мальчики-негры, сотрясавшие небеса звуками барабанов и флейт. Сопровождал Фридриха весь императорский двор. А уж то, что следовало за ним, крестьяне Пьетро запомнили до конца своих дней: упряжки из четырех лошадей тащили огромные повозки с сокровищами, верблюдов под роскошными чепраками сопровождали бесчисленные рабы в шелковых туниках. Рабы-сарацины вели на цепях леопардов и рысей, обезьян и медведей, пантер и львов. Здесь был даже жираф, голова которого возвышалась над деревьями. Множество собак бегало взад и вперед, сопровождая процессию. В клетках, которые несли на своих плечах рослые негры, сидели соколы, филины, орлы, павлины, редкие сирийские голуби, белые индийские попугаи, африканские страусы, и завершал всю процессию слон с деревянной башенкой на спине, в ней сидели сарацинские лучники и трубачи.[47]

Пьетро слишком плохо себя чувствовал, чтобы оценить все это тщеславное представление Он знал, что Фридрих всегда путешествует так, даже при недалеких поездках. Он отправился вместе с императором в Фоджию, потом в Капую. Он был рад уехать из Аламута. Зенобия присмотрит за имением. У него было чувство, что он никогда в своей жизни не захочет вновь увидеть эту виллу, связанную с такими ужасными воспоминаниями.

Потом Пьетро сражался в войнах, которые вел Фридрих, выступал как его советник. Он был свидетелем победы императора при Кортенуово и после этого участвовал в триумфальном шествии, в ходе которого слон Фридриха тащил по улицам колесницу города Милана с пригнутым флагштоком. Но больше всего Пьетро взволновал вид Пьетро Тьеполо, подесты Милана, привязанного к этому флагштоку, а также прочно захваченных в плен главарей мятежников, которых вели в цепях вслед за этой колесницей.

Такое варварство казалось Пьетро недостойным столь великого императора. Сам Пьетро был чрезвычайно чувствителен к проявлениям варварства. Он не мог забыть, как сам поддался варварскому обычаю, и не мог простить себе этого.

Но, поскольку Фридрих являл собой образец для всей империи, в нем это было особенно ужасным. Это стояло в одном ряду с тем предрассудком, из-за которого император отказался лечь в постель с Изабеллой, сестрой Генриха III, короля Англии, в ночь их бракосочетания. Он ждал до середины следующего дня, до определенного часа, который провидец Майкл Скотт определил как благоприятный, после чего Фридрих передал ее сопровождавшим императрицу женщинам, сказав, что она понесла сына. В тот же день он написал письмо с сообщением об этом событии ее брату королю Генриху III. И самым потрясающим было то, что это оказалось правдой!

Сейчас, следуя верхом за Фридрихом, Пьетро чувствовал себя усталым и очень старым. На самом-то деле он совсем не был стар. Этой осенью 1237 года ему не исполнилось еще и сорока трех лет. Но жизнь его была полна тревог и борьбы, так что, хотя они с Фридрихом родились в один и тот же день, в волосах Пьетро просвечивала седина, между тем как Фридрих почти не изменился с тех пор, как ему исполнилось двадцать восемь. Он только несколько погрузнел, и его рыжие волосы чуть поредели – вот и все. Его молодость казалась непреходящей.

Как и у Иоланты, подумал Пьетро. Он случайно столкнулся с ней в прошлом году, направляясь на охоту. Рядом с ней ехал Энцио, так что поговорить они не могли. Но она была из тех несокрушимых женщин, на которых беды не сказываются. Для Пьетро она выглядела еще более желанной, чем когда была девушкой. Ее глаза скользнули по его лицу, наполненные любовью.

О Боже, простонал он про себя, если бы я сохранял такое же постоянство!

В глазах Энцио светилась смертельная ненависть.

Сейчас императорский двор возвращался в Капую. К мелким спорам, сладким песням и стихам, к мягкой, текучей сицилийской речи…

Они проскакали по улицам, ведущим ко дворцу. Пьетро заметил, как молодые аристократы Рикардо Филанджиери, Руджиеро ди Поскастрелло и Ландольфо Карачьолло поглядывали на окна с чуть приоткрытыми ставнями.

Когда-то и я был таким молодым, и у меня в жилах кипела кровь…

Джакопо Мостаччи и Ринальдо д'Аквино собирали соколов, чтобы вернуть их в клетки. Когда Ринальдо взял императорского сокола, Фридрих спросил его:

– Ты все еще не убедил твоего брата Томаса бросить его увлечение религией и поступить ко мне на службу?

Ринальдо грустно покачал головой.

– Нет, мой господин, – сказал он. – Томас собирается стать монахом.

– Очень плохо, – заметил император. – Я слышал, что он самый блестящий молодой ученый, какого за многие годы знали в Монте-Кассино. Такой ум не должен пропадать втуне в монастыре. Я прошу тебя, Ринальдо, попробуй еще раз уговорить его.

– Я постараюсь, сир, – ответствовал Ринальдо.[48]

Добравшись до дворца, они уселись за пиршественный стол. Как обычно, справа от императора сидела Бианка Лансиа. Фридрих нашел английскую королеву слишком холодной. Теперь, предположил Пьетро, она проводит свои дни на женской половине в горестной тишине вместе со своим маленьким сыном.

Он не знал таких женщин, каких знал я, сердито подумал Пьетро. Никто не смог бы превратить мою Ио… или Элайн в бездумных рожающих кобыл. Они обладают душой – Бог послал их нам как спутниц жизни, и из всех дурных качеств Фридриха это самое дурное, – то, что на него не оказывает влияния мягкий и нежный женский ум!

• Предыдущая
• 94/96
• Следующая