Сарацинский клинок - Йерби Фрэнк - Страница 52
- Предыдущая
- 52/96
- Следующая
В двадцать лет у него в уголках глаз уже виднелись морщины и волосы на висках начинали седеть. Он прожил свою юность, так и не узнав ее.
Когда он начинал перебирать струны своей лютни, они напевали только печальные песни. Он частенько теперь пел диковатые арабские тристишия, звучавшие для западного слуха совсем не как музыка. Его печаль была сродни печали пустыни. Печали пустоты. Печали одиночества.
Он всегда отличался красотой. Когда он был мальчиком, его красота была мягкой. Казалась почти девичьей. Став мужчиной, он обрел нечто большее, чем красоту, – в нем появилось нечто необычное. Его черные глаза печально смотрели из-под густых бровей. В уголках его широкого, жесткого рта всегда таилась боль. Он был худым, слишком худым, но при этом сильным и жилистым. Он отличался спокойствием, и большинство людей, знавших его, никогда не видели его улыбающимся.
Женщины смотрели на его смуглое лицо и гадали, откуда эта скорбь, это ощущение потери. И думали, как бы утешить его…
Но Пьетро их не замечал. Он был погружен в мечты, его преследовали воспоминания. И в эти тягучие июльские дни, омывающие своим светом извилистые мощеные улицы и дома древнего города, где верхние этажи строили шире нижних, чтобы меньше платить налогов, так что улицы всегда были затенены, мечты и воспоминания охватывали его с невыносимой силой. Они мучили его, разрывали ему сердце
Он пошел к императору Фридриху и прямо изложил ему свои проблемы.
– Сир, – сказал он, – я хочу вернуться на Сицилию. Прошло уже много лет, и я умираю от желания вновь увидеть Палермо. Здесь очень хорошо, но все-таки это не Сицилия. Сицилия только одна…
Фридрих смотрел мимо него в пространство. Пьетро разглядел тоску в его голубых глазах.
– Да, – прошептал Фридрих, – Сицилия на свете одна – единственное подражание раю на земле. Великий Боже, как я хотел бы оказаться там!
– Вы вернетесь туда, сир.
– Да, но когда? Иметь дело с этими местными князьками! Каждая дорожная пошлина, каждый речной брод становятся предметом государственного разбирательства. Каждая ссора с вассалом, каждая привилегия церкви. Видит Бог, меня уже тошнит от всего этого!
– А когда вы вернетесь, сир, вы должны будете вновь покинуть Сицилию и отправиться в Святую Землю, – напомнил ему Пьетро.
– Не говори мне об этом. Мы с этим разберемся… Значит, ты хочешь вернуться?
– Да, сир.
Теперь ему уже не казалось странным говорить “сир” двадцатилетнему императору. Как и Пьетро, Фридрих выглядел старше своих лет. Те, кто когда-то звали его Апулийским мальчиком, теперь, глядя на его рыжеватые волосы, вспоминали его деда, Фридриха Барбароссу, – рыжебородого Фридриха Первого, покоящегося ныне в Кайзергофе, с его рыжей бородой, прорастающей сквозь каменные склоны горы.
– Поезжай, – сказал Фридрих. – А когда я вернусь, ты получишь баронство – помнишь?
Пьетро уехал на следующий же день, взяв с собой пять мулов и трех слуг. Путешествие по Германии заняло несколько недель. Он проезжал через тихие старинные города, названия которых звучали как музыка: Экс, Кобленц, Франкфурт, Вюрцбург, Нюрнберг, Мюнхен, Инсбрук, потом путь его вел в горы к Бреннерскому перевалу. Здесь было удивительно тихо и холодно. На вершинах гор лежал снег. Пьетро подумал, что в горах есть нечто, очищающее человеческое сердце.
Мерный стук копыт. Ночью костер, пламя которого выхватывает из темноты мгновенные очертания снов. А потом начался спуск сквозь утренние туманы. И внизу, у него под ногами, – Италия.
Север Италии, куда Пьетро спустился с гор, представлял собой плоскую равнину. Поля, где под ветром колышется пшеница. Совершенно другая страна по сравнению с Анконой, не похожая и на Сицилию. И все равно сердце его пело, когда он осматривался вокруг. Почему-то даже в этой северной части страны ему явилось ощущение дома.
Его как будто что-то подгоняло. Его раздражали остановки, необходимые для того, чтобы отдохнуть, поесть. Он заставлял своих слуг оставаться в седле, когда уже темнело, поднимал их на ноги, когда рассвет еще только намечался на востоке небосклона.
Однако путь его все более отклонялся к востоку, к Адриатике. Это было плохо. Он был в этом уверен. Сицилия расположена напротив носка итальянского сапога. Дорога, отклоняющаяся к востоку, удлиняет его путь. Но Анкона лежит на адриатическом побережье. Там, в нескольких милях от морского берега, куда доносятся крики морских чаек и гром прибоя, из тумана грозно вырастает Роккабланка. Памятник его несчастьям. Место, где от пыток умер Исаак. Место, откуда в Рецци пришли солдаты, чтобы убить его отца. Место, где барон Роглиано зачал Иоланту, чтобы затем отдать ее в руки силача Энцио…
Ио. В ней все дело. Ио – его беда, стимул его жизни, его тоска. Ныне жена бородатого Энцио. Вероятно, мать его сыновей…
От одной этой мысли Пьетро становилось нехорошо. Этого не может быть. Должен быть какой-то выход, какая-то возможность вырваться из паутины. Какой-то способ возродить давнее, любимое.
При приближении к Роккабланке его захлестнули воспоминания. Каждое дерево, каждый камень вызывали у него сердцебиение. Здесь они скакали, сбежав из замка. Здесь свернули, тут возвращались по собственным следам.
Он повернул коня в сторону от большой дороги, в сторону от Роккабланки, пока не очутился в том месте, которое всегда мысленно именовал прекрасным сицилийским выражением “соловьиное место”.
Здесь. О Боже, здесь.
У него разрывалось сердце. Сейчас был день, но ничто здесь не изменилось. Как и раньше, здесь обитали соловьи. Мягкая трава хранила память о яростных и нежных объятиях, о невыразимом экстазе, хранила аромат любви.
Он заплакал, не стесняясь этого.
А вот и другое место, один вид которого заставил заныть его раны. Место, где он потерпел горькое поражение и жизнь ему спас лишь отважный Готье. Где Иоланту, которая уже стала плотью от плоти его, кровью от крови его, оторвали от него; там навсегда осталась кровоточащая рана, так что по ночам он почти ощущал, как сочится его кровь.
Когда он вновь сел в седло, лицо его было совершенно спокойным. Похожим на гранит. Столь же жестким. Столь же неподвижным. То, что у него сейчас на уме, ушло из жизни. Но прежде всего – Ио. Если после этого он умрет, его жизнь только добавит к ставке, уравновешивающей баланс, – он и жизнь станут квиты.
Пусть так и будет, решил он и повернул коня к наполовину отстроенному городу Рецци.
Пристанище он нашел на постоялом дворе, который держал горожанин, служивший когда-то у Исаака и Абрахама бен Иегуда. Руффио, хозяин постоялого двора, помнил Пьетро.
– Здесь все уверены, мессир Пьетро, что вы погибли, – сказал он. – Для вас не самая лучшая идея возвращаться сюда. Если мои господа Синискола узнают, что вы живы…
– То я умру, – сухо закончил за него Пьетро. – Но умрут и они.
– Вы один, – встревоженно продолжал Руффио, – а в схватке эти ваши оруженосцы не очень-то помогут вам. Я говорю вам, мессир Пьетро…
– Сир Пьетро, – поправил его Рейнальдо, один из оруженосцев Пьетро. – Ты что, не знаешь, как следует обращаться к рыцарю, ты, толстый свинячий сын?
– Рыцарю? – изумленно переспросил Руффио. – Как это может быть? Отец мессира Пьетро был вилланом и…
– Мессир Пьетро, как ты называешь его, – сказал Рейнальдо, – был посвящен в рыцари на поле боя самим королем Франции и еще раз в Эксе императором Фридрихом, за заслуги перед короной. Так что пусть твой язык найдет более уважительный тон, пока ты не распростился со своим языком!
– Простите меня, мой господин, – пробормотал Руффио, и в голосе его прозвучала необычная нотка. Удивление? Да. Но и нечто большее. Нечто смахивающее на радость. То, что произошло с Пьетро ди Донати, представилось низкорожденному содержателю постоялого двора лучом надежды. Сын серва стал рыцарем. Трещина в стене. Еще одна трещина, поскольку есть и другие. Он, Руффио, уже протащил свое толстое тело сквозь одну такую трещину. Он больше не привязан к земле. Ему принадлежит постоялый двор. Здесь останавливаются знатные особы. Предполагается, что он в их присутствии будет вести себя униженно, но он может вести себя чуть менее униженно, чем крестьянин в поле, воняющий навозом и собственным потом. В стенах появляются трещины. В таких городах, как Венеция, Пиза, Генуя, сыновья сервов, случается, живут во дворцах. Золото начинает прекрасно заменять благородное происхождение. По всей Италии горожане отвоевали у своих сеньоров некоторые привилегии и льготы. А в городе умный человек, занимающийся торговлей, может составить себе состояние. Пока в конце концов он не сможет одеваться более богато, чем знатный господин. Пока он не сможет оплатить образование своих сыновей и купить – часто, теперь очень часто – младших сыновей своего господина, его самого, в мужья для своих дочерей. Человек с воображением, каким был Руффио, мог обрадоваться успеху Пьетро с особенным удовольствием…
- Предыдущая
- 52/96
- Следующая
