Изгнанник из Спарты - Йерби Фрэнк - Страница 57

• Предыдущая
• 57/112
• Следующая

– Но как это у него получается, отец? – недоумевал Аристон. – Он ничего не смыслит в оружейном деле, кроме того, чему он научился уже здесь, в Афинах. И тем не менее под его руководством наши эргастерии стали прибыльнее, чем любые мастерские во всем полисе, даже те, что вдвое больше наших!

Тимосфен пожал плечами.

– Это знает одна Афина с ее божественной мудростью, сын мой, – заявил он, – Меня же это совершенно не интересует. Он приносит мне прибыль, огромную прибыль, даже за вычетом того, что он, по всей видимости, крадет. И меня это вполне устраивает. Нет, даже более того; меня это полностью устраивает.

В этом ответе Тимосфена как в капле воды отразились все те типичные для всадников взгляды, которые Аристон уже не пытался оспаривать. Аристократы вроде Тимосфена преумножали свои состояния, владея землей, мастерскими, рудниками, кораблями, рабами, и никогда не опускались до столь недостойного и неблагородного занятия, как работа. Даже управление их собственностью передоверялось ими другим. Точно так же как стратег Никий сколотил себе целое состояние, одалживая тысячу своих рабов владельцам се– ребряных рудников и при этом ни разу в жизни не побывав ни на одном из них, так и благородный Тимосфен жил в довольстве и роскоши на те деньги, что он получал от других за пользование его собственностью, ни в малейшей степени не утруждая себя размышлениями о том, как, каким образом и за счет чего работают его мастерские. В сущности, для него все его богатство заключалось в длинных рядах цифр на листе пергамента, время от времени присылаемых мастерами и управляющими ему на дом, ибо за все два года знакомства со своим приемным отцом Аристон ни разу не видел, чтобы Тимосфен лично посетил сами мастерские.

Ибо проявить слишком явный к ним интерес значило унизить свое достоинство всадника. Это пахло торгашеством, меркантильностью, жадностью – словом, дало бы повод его высокорожденным друзьям презирать его.

«Но я-то, по крайней мере, не всадник, – мрачно подумал Аристон. – И поскольку я метек, никто не сможет смотреть на меня свысока из-за того, что я занимаюсь ремеслом или торговлей. Это единственная дорога, открытая для нас. Так что в моих интересах разузнать, как у Орхомена это получается».

Но у него ничего не вышло. Другие управляющие при одном упоминании имени спартанца как будто проглатывали языки вместе с бородами, и в их глазах появлялась враждебность. Что же касается самого Орхомена, то он легко и непринужденно уклонялся от всех вопросов, как бы дразня его. И каждый раз, когда Аристон направлялся в мастерские, его встречали на полпути, отвлекали всякими разговорами, задерживали. И тем не менее, когда он входил в мастерскую, он не мог обнаружить ничего подозрительного. Кроме, пожалуй, атмосферы. Чего-то угрожающего, мрачного, тяжелого, что буквально висело в воздухе. Но он не мог понять, что именно создавало у него подобное впечатление. Не мог, и все тут.

За два месяца Аристон многое узнал, но, что любопытно, большая часть всего этого ему не понравилась. Отличаясь живым и острым умом, он на каждом шагу задавался вопросами, причинявшими головную боль его собеседникам. Почему мастерские должны быть такими маленькими? Почему на рабочих скамьях всегда так тесно? Не лучше ли иметь одну-две большие плавильные печи, чем множество маленьких? Почему мастерские такие темные и так плохо проветриваются? Нельзя ли соорудить какую-то вентиляционную систему, чтобы не приходилось менять весь персонал каждые четыре года из-за смерти рабочих от легочных заболеваний?

Всякий раз, когда он слышал ответ: «Потому, что так издавна заведено», Аристон без колебаний отказывался от устоявшихся традиций. Его эргастерия росла буквально на глазах, большая, полная воздуха и света; печи, литейные формы, закалочные ванны были сосредоточены в центре мастерской, в то время как рабочие скамьи располагались по периметру вокруг них, поближе к самым большим окнам во всех Афинах. Все управляющие соседних мастерских и даже некоторые из их владельцев – ибо среди них было много метеков, имевших свое собственное дело, – приходили посмотреть на это диво. «Идиотизм! – бурчали многие. – Парень совсем спятил». Но кое-кто из метеков оказался достаточно проницательным, чтобы оценить все преимущества подобной планировки. Но они скромно молчали, преисполнившись решимости позаимствовать ее при первом удобном случае.

Затем Аристон стал подбирать себе рабочих. Он отдавал предпочтение тем специалистам по бронзе, что когда-либо отливали изделия для скульпторов и, соответственно, были знакомы с технологией точного литья. Кроме того, он предпочитал иметь дело со свободными людьми независимо от того, были ли они свободнорожденными или вольноотпущенниками. Наконец, он приобрел и нескольких высококвалифицированных рабов. Им он сделал следующее предложение:

– Я буду платить вам столько же, сколько и свободным, но я буду удерживать десятую часть вашей платы в счет специального фонда. Когда эти средства составят половину той суммы, что я за вас заплатил, я прощу вам вторую половину и дарую свободу. Но имейте в виду, что в этот же самый день я уволю тех из вас, кто плохо себя проявит на работе, – так что в ваших интересах добросовестно служить мне!

Сразу нужно сказать, что эта идея принадлежала не Аристону, а Сократу. Аристон, на сердце которого тяжелым грузом все еще лежали воспоминания о тех страшных днях, что он и Орхомен провели в рабстве, предпочел бы сразу освободить всех рабов, тем более под впечатлением угрюмых, тупых, полных страха и ненависти лиц рабов в мастерских его отца. Но уродливый старый философ, слишком хорошо изучивший природу человека, отговорил его от излишней щедрости.

– Будь осторожен, калон, – говорил ему Сократ. – Самое худшее в рабстве – это то, что оно притупляет в человеке чувство личной ответственности. Освободи их немедленно, и ты тем самым окажешь им дурную услугу. Нет, сперва ты должен возродить в них чувство собственного достоинства, научить их поступать разумно, обуздывать свои страсти, жить своей головой. Так что пусть свобода станет для них целью, к которой они будут стремиться. И к тому времени, когда они ее достигнут, они снова станут людьми.

Так он и поступил. И, приняв все это во внимание, вряд ли стоило удивляться тому, что эргастерия Аристона сразу же начала процветать. Конечно, при том, что братоубийственная война между городами-государствами по-прежнему заволакивала голубые небеса Эллады дымом горя и отчаяния, любой оружейной мастерской разориться было бы крайне сложно, и тем не менее даже на этом фоне успех Аристона превзошел все ожидания. Во-первых, как бывший спартанский гоплит, он превосходно разбирался в оружии, так что продукция, выпускавшаяся под его личным руководством, вызывала всеобщее восхищение своим отменным качеством. Во-вторых, приспособив изобретенный скульптором метод точного литья для изготовления барельефных изображений на защитных доспехах и щитах, он превращал каждую их деталь, шлемы, латы, наголенники в столь великолепные произведения искусства, что все без исключения молодые всадники, да и многие постарше, устремились в его мастерскую, громогласно требуя, чтобы он оснастил их с головы до ног, и немедленно.

Свой первый комплект доспехов он изготовил по заказу Алкивиада. Второй предназначался для его друга Даная.

Ровно через три месяца после открытия мастерской, Тимосфен принял приглашение своего приемного сына по– сетить ее. Если учесть, что он никогда не захаживал даже в свои собственные мастерские, то этот его шаг был лучшим свидетельством той любви, что он питал к юноше. В сущности, он согласился с явной неохотой, опасаясь обвинений в меркантильности, однако к этому времени все Афины знали – или, по крайней мере, полагали, – что он ни обола не вложил в это предприятие. Ибо Алкивиад не постеснялся пустить слух, что те два таланта, понадобившиеся для основания этой новой прекрасной эргастерии, Аристон получил непосредственно от него. И когда взбешенный юноша бросился за разъяснениями к Орхомену, он обнаружил, что племянник Перикла ничуть не солгал.

• Предыдущая
• 57/112
• Следующая