Изгнанник из Спарты - Йерби Фрэнк - Страница 41
- Предыдущая
- 41/112
- Следующая
– Пожалуйста! – Орхомен теперь действительно плакал.
– Благодарю тебя за доверие, сын мой. Благодарю вас обоих. Я ухожу. Но вернусь! Больше я ничего не могу обещать. Сеять в человеческой душе призрачные надежды жестоко и подло.
Аристон наконец тоже подал голос.
– Как тебя зовут, господин? – тихо спросил он.
– По-разному, в основном довольно нелестно. Но мое имя – Сократ, каменотес, – ответил безобразный афинянин.
Однако ничего из этого не вышло. Возможно, Сократ и пытался собрать денег, чтобы купить им свободу, но он в то время еще не был таким известным человеком, каким стал впоследствии, и это затрудняло поиск кредиторов. Да и потом он бы все равно не успел. Через час Орхомена продали управляющему Никия, который пришел в восторг от его могучих мускулов и почти Геракловой стати. Дело в том, что благородный Никий сколотил приличные деньжата, давая рабов напрокат, за один обол в сутки, владельцам рудников в Лауриуме. Поэтому управляющий прекрасно понимал, что стратег оценит человека богатырского телосложения и здоровья. Это была прекрасная покупка. В день доход Никия составлял тысячу оболов, или мину и еще три четверти, а точнее, мину и семьдесят драхм. В год это равнялось восьми с лишним талантам. Что было совсем неплохо!
Но когда Орхомен попросил, чтобы управляющий купил Аристона, тот решительно покачал головой.
– Твой миленький дружок не протянет в шахте и неделю. А при нынешней дороговизне так часто менять рабов невыгодно. Но я сделаю тебе… да и ему одолжение: расскажу о нем банщику Поликсену. У Поликсена очень даже неплохо, а мальчишка такой хорошенький, что скоро заработает денег и купит себе свободу.
– Как он их может заработать? – спросил Орхомен.
– О!.. Как помощник банщика! – ответил управляющий Никия.
Глава XI
Одно плохо: они не знали, что такое 'помощник банщика, ведь спартанцы привыкли выражаться прямо, и уж грешить – так откровенно. Вероятно, Орхомен, который был на десять лет старше Аристона и имел больше жизненного опыта, а также довольно изощренный ум, сразу бы догадался о чем речь,: стоило ему только увидеть банщика Поликсена. Но этого не случилось. К тому времени бывшего илиарха спартанской городской стражи уже увели с рынка, и он направлялся на серебряные прииски, навстречу рабству и верной смерти от затяжных каждодневных мучений.
Когда же явился Поликсен – конечно, это было прозвище, которым наградили его клиенты, находя, что настоящее сирийское имя банщика совершенно непроизносимо, и желая к тому же блеснуть остроумием, ибо «поликсен» переводится как «много гостей», – Аристона сразу затошнило при виде его откровенно порочной, умильной рожи евнуха с маслеными глазками. Поликсен был далеко не глуп. Он тут же смекнул, что перед ним бесценное сокровище, и в пять минут купил Аристона, дав за него неслыханно высокую плату. Он даже не поторговался, испортив работорговцу все удовольствие… Мыслимое ли дело, целых пятьдесят мин за какого-то безбородого, смазливого юнца?! Работорговец слишком поздно понял, что мог бы запросить вдвое больше и сириец раскошелился бы, даже не пикнув.
Поликсен взял Аристона за руку.
– Пойдем, дорогой, – проворковал он. – Пойдем домой с папой Поликсеном, мой сладенький.
В тот же вечер Аристону стало понятно, что такое помощник банщика. И он предпринял вторую попытку самоубийства.
Толстый и надушенный клиент, заплативший Поликсену целых две мины за час пребывания с новым юношей, вылетел с воплями из маленькой спальни. Поликсен вбежал как раз вовремя, чтобы снять с крюка Аристона, который повесился на собственном поясе. К счастью (или к несчастью, этот как посмотреть), юноша был еще жив, хотя его прекрасное лицо приобрело неприятный синюшный оттенок.
После этого Поликсен держал его совсем голым и заламывал за час три мины. Богатые афиняне сетовали, но все равно платили.
– Ах! – ворковали и щебетали они. – Он просто очарователен! И такой… потрясающий! Такой целомудренный! Бедняжку даже жалко!
Затем Аристон попытался уморить себя голодом. Но это оказалось ему не по силам. Хитрый сириец ставил передним такие изысканные блюда, за которые сам персидский царь сделал бы его своим сатрапом. Спартанская кухня, к которой привык Аристон, была такой отвратительной, что другие эллины, потешаясь над ней, уверяли, будто именно здесь кроется разгадка спартанской храбрости: лучше умереть, чем отведать черного спартанского варева, которое подают к пиршественному столу. Но, по правде сказать всем остальным эллинам тоже нечем было похвастаться. Их пища в лучшем случае отличалась простотой. Восточные же яства, которые Поликсен выставлял перед своим драгоценным рабом, одним ароматом могли соблазнить даже святого, заставив его впасть в грех чревоугодия.
Так что Аристон ел и не умирал. И уже поэтому перестал быть спартанцем. Он больше не пытался покончить жизнь самоубийством. Теперь его утешало другое: он вбил себе в голову, что влачит столь жуткое существование по воле Эриний, карающих его за грех отцеубийства. А значит, впереди маячил пока далекий, тусклый, но все-таки лучик надежды. Аристон, как и прочие эллины, привык мыслить логически, а логика подсказывала ему, что наказание – это один из способов отпущения грехов. Может, когда-нибудь боги…
Если только они есть… И если в жизни есть хоть что-нибудь хорошее, не гнусное.
Конечно, Аристон очень страдал. Каждую ночь он узнавал все новых и новых эллинов, которых, исходя их официальной морали, не должно было существовать. Они считали своим покровителем поэта Тамира, который, согласно легенде, был первым, кто влюбился в человека своего пола. Они обожали Аполлона, первого бога, тоже поддавшегося порочной страсти, лелеяли память о спартанском царевиче Гиацинте, чья трагическая гибель была вызвана тем, что Западный Ветер и Аполлон соперничали из-за его ласк.
Испытывая какое-то новое, доселе незнакомое чувство омерзения, Аристон выслушивал их жалобы на женщин.
– Они такие… такие крикливые, разве ты не замечал? Такие неаппетитные. Их… их естественные отправления… фу! Такое скотство, такая гадость, мой дорогой! Бабы – это мешок с потрохами, всякий раз с новой луной истекающий кровью. Как плохо, что нельзя по-другому продолжить род, иначе…
Даже в тот откровенно бисексуальный век они были невыносимы. Ведь и в Афинах мужчине не позволялось заниматься исключительно мужеложством. За это его могли лишить гражданства. Разумеется, эллины считали преступлением не само мужеложство, а порицали лишь тех, кто напрочь отказывался от женщин. Боги сотворили оба пола одинаково прекрасными, и пренебрегать любым из них считалось признаком гордыни, если не хуже. Поэтому хороший гражданин мог – а в Афинах так почти всегда и получалось – обладать любыми прелестными мальчиками, если только он не оставлял вниманием свою жену, любовниц и рабынь. Конечно, некоторый перевес все-таки был на стороне консервативных граждан, которые решительно утверждали, что мужчина должен иметь дело только с женщинами. И эти старомодные чудаки производили на свет сыновей, а Афинам очень нужны были моряки и солдаты. На подобных людей утонченные афиняне смотрели свысока, как на неотесанную деревенщину. Что может быть прекрасней целомудренного, хорошо воспитанного мальчика? Прелестная девушка? Возможно. Но кому придет в голову БЕСЕДОВАТЬ с женщиной? После окончания любовных утех что общего может иметь мужчина с таким безмозглым существом?
Безусловно, именно в столь специфическом отношении к любви, характерном для эллинов, таилась истинная причина того, что Аристон не повредился в рассудке за полгода, что длилось его ужасное рабство. Человек той культуры, он, естественно, не мог воспринимать свои вынужденные занятия с таким невыразимым ужасом, с каким отнесся бы к этому юноша, родившийся в другую эпоху и воспитанный по-другому. Поэтому Аристон терпел, вспоминал Фрину, вспоминал, чувствуя, как в жилах закипает кровь, даже Арисбу, которая показала ему, какой должна быть нормальная любовь.
- Предыдущая
- 41/112
- Следующая
