Островитянин - Азаров Алексей Сергеевич - Страница 41

• Предыдущая
• 41/42
• Следующая

— Хватит!

Рука Петкова, просунутая под мой локоть, сигналит, что пора подниматься. По зыбкому полу мы идем к задней площадке, и я рассматриваю темные от грязи планки настила. Между ними поблескивает монетка. Я нагибаюсь, поднимаю и, зажав в кулаке, кожей пытаюсь определить — орел или решка.

Мы выбираемся на улицу, и сырость темного, непрогретого утра заставляет меня задрожать. Площадь перед храмом полна народу, мы вклиниваемся в толпу, нас толкают, бранят; зубы у меня клацают, а Петков что-то говорит мне, но я не слышу, все еще стараясь понять, какой стороной лежала монетка — решкой или орлом.

Ступень. Еще ступень. До разверстой двери храма рукой подать. Оттуда тянет теплом, сладким воздухом хорошо протопленного жилья.

Служба еще не началась, огни пригашены, и лики святых — темные на темном — прячутся в полутьме. Сотни и тысячи маленьких свечек отражаются в золоте риз. Они горят ровно и спокойно, освещая самих себя, и люди — лица их, одежды, руки — тенями скользят, приникая друг к другу, благостно призрачные и отрешенные ото всего.

— Свечи, — нервно говорит Петков. — Возьми же свечи!

Две тонкие восковые тростинки покорно сгибаются у меня в руке. Воск податлив, пальцы сминают его; я смотрю на огоньки свечей и ничего не понимаю. Где я? Кто я? Зачем я здесь?

Призрак среди призраков.

Я резко встряхиваю головой, и тени превращаются в людей. Мужчин и женщин. Они окружают нас с Петковым — дышат, сопят, кашляют, сморкаются, что-то пришептывают — сотни богомольцев, братьев и сестер во Христе, словно бы приросшие к полу и отделяющие нас от аналоя и царских врат.

«Ну?» — спрашивает глазами Петков.

Я пожимаю плечами и взглядом указываю вперед.

Петков кивает.

Плечи у него чугунные, и прихожане, уступая напору, без протестов очищают дорогу. Нам надо туда, в глубь храма — поближе к вызолоченным царским вратам. Я верчу головой, пытаясь найти агентов, но толпа густа, и если они есть, то отличить и выделить их не удается. Четверо охранников остались на улице; здесь должны быть другие, чьи лица мне незнакомы, и я, подумав об этом, воздаю Петкову должное. Он, как всегда, предусмотрителен — не зная никого, я должен бояться всех.

«Не отставай!» — сигналит Петков глазами.

«Иду!» — отвечаю я и двигаюсь к аналою.

Где-то здесь должна произойти встреча.

Золото, бархат, серебро лампад. Удлиненные лики на досках и тяжкий запах пота, идущий от людей. Я сжимаю незажженные свечи и кошусь в сторону одной из богомолок. Черный платок, черное пальто... Искра!

Петков больно толкает меня локтем. Шепчет сквозь зубы:

— Где?

На миг я отвлекаюсь и теряю женщину из виду. Искра или нет? Мало ли в мире черных пальто?

Мы останавливаемся на свободном пятачке — слева от огороженного квадрата, предназначенного для священника. Впрочем, может быть, не для священника, а для кого-то еще — я плохо разбираюсь в тонкостях богослужения и знаю только одно: стоим мы там, где надо.

Все должно начаться одновременно со службой.

Через несколько минут.

Теперь ничто уже не зависит от меня. Если шифровки Центра попали по назначению, если половина прихожан не является агентами ДС, если мне удастся превозмочь слабость, если тот, кого я знаю как Густава, окажется рядом и ответит на сигнал, то тогда я получу шанс — первый и последний реальный шанс! — превратить желаемое в сущее... Как много «если», а шанс — один...

Я оглядываюсь — аккуратно, не поводя головой. Рядом почти нет мужчин, а те, что есть, непохожи на агентов. Впрочем, черт их разберет, кто есть кто. Не проворонить бы Густава.

Дыхание мое пресекается. Горло перехвачено, и тугой комок у кадыка никак не хочет сглатываться. Три свечки в протянутой руке возникают из-за спин, и я поднимаю повыше две.

Густав!

— О! — говорит Петков и не успевает докончить.

Я вижу его округленный рот, немыслимо вздернутые брови и что есть силы наотмашь рублю ребром ладони по ненавистной шее. По адамову яблоку. Изумление возникает на лице Петкова и исчезает — вместе с лицом, телом, самим Петковым, кулем оседающим к моим ногам.

Кто-то хватает меня за руку... Я вырываюсь... Крик...

— Сюда!

Опять кто-то хватает меня, но теперь я уже соображаю, что это Густав, и, не рассуждая, устремляюсь туда, куда он меня тащит, волочет, тянет, расшвыривая людей. Что-то выпадает из моего разжатого кулака. Что? Ах да, монетка. Пропади она пропадом!

Огромная икона возникает на пути, и я не успеваю удивиться, увидев на ней дверную ручку. Дверь? Чертовщина какая-то! Густав ногой пинает ее, вбрасывает меня в черный зияющий подвал; я едва успеваю пригнуться; попадаю в чьи-то руки и, безотчетно доверяясь им, бегу, увлекаемый невидимыми мне людьми, по неосвещенному коридору.

Чья-то рука, тяжелая, как глыба, рвет меня за плечо. Я не успеваю сбросить ее — Густав, вынырнувший откуда-то сбоку, разрубает воздух пистолетом, схваченным за ствол. Глухой стон и трель полицейского свистка — откуда-то из глубины храма — сливаются в единый странный звук, перекрываемый криком Густава:

— Скорее, черт дери!

Не оглядываясь, бегу, натыкаясь на спины и плечи; где-то позади остается яростный оклик «Стой!» и срывающаяся на вопль боли команда «Берите живым!».

Метры — как километры.

«Не вздумай глупить в храме...» Это Петков так говорил? Ну да, Петков! Здесь его люди... И боевики Густава... Уйду или нет?..

— Скорее! — задыхаясь, орет Густав.

Он огромен и тяжел, гораздо выше и тяжелее меня; я знаю, что у него астма, и, как о чем-то постороннем, думаю, что ему, должно быть, очень трудно бежать. А эти с ним — кто они? Двое.

Поворот... Снова поворот... Еще один... Меня разворачивают, подталкивают, направляют — и все это молча, тяжело дыша.

— Стой, — запаленно командует Густав. — Боян, проверь.

— Ты где? — говорю я, едва держась на нотах.

— Здесь. Тише. Ну что, Боян?

— Там женщина. Та самая...

— О черт!.. Вперед, ребята! Боян, прикроешь!

— Понял!

— Слави, за мной!

Мокрая от пота рука вцепляется в мою и тянет. Опять бежать? Не могу!..

— Слави. Да не упирайся, мать твою!..

Я бегу — нет, лечу! — из последних сил. Сиплое дыхание, мое собственное или чье-то, бьется в ушах.

— Не могу...

— Можешь!.. Давай сюда...

Неестественно беззвучно открытая дверь — и улица. Не развеянная рассветом темнота. Холод валится на меня, снежным кляпом забивает рот.

— Перебегай, — неожиданно спокойно говорит Густав из-за спины.

— Куда?

— На ту сторону. Боян прикроет.

Я ступаю на тротуар, пытаюсь оглядеться и оскальзываюсь. Балансирую на одной ноге, только бы не упасть!

— Берегись! — кричит Густав.

Темнота улицы, темнота одежд. Удержавшись на ногах, я на миг, на десятую секунды столбенею — черное пальто, белый овал... Искра! Значит, я не ошибся там, в церкви! Как она попала сюда?

— Стой, бай-Слави!

— Искра?! — говорю я и делаю шаг к ней.

— Назад! — ревет Густав.

Кто-то выпрыгивает из-за моей спины, а я стою, стыну на месте, глядя, как медленно — слева направо — рассекает нож сначала мрак, потом черное пальто, и женщина падает, совсем уже медленно, клонится ко мне, длинно всхлипывает и, отбросив телом мою руку, скорчившись, ложится в снег.

— Что? — говорю я. — Что?

Другие слова не идут на язык. Я забыл, как они произносятся.

— Что? — шепчу я на бегу, подхваченный Густавом и одним из боевиков. — Зачем? Куда?

Ничего не понимаю... Кажется, мы стоим во дворе. Или в подворотне. Или нет — в парадном. Стоим. Живем. Дышим.

— Слави! Ты как?

— Ничего.

— Сейчас, старина.

— Ничего, — твержу я и ощупываю рукав — мокрый, теплый.

Кровь? Чья? Искры? Ну да, не моя же. Я-то жив!

— Тише, — говорит Густав. — Ну и задал ты нам работы, старина.

Где-то далеко — в тридевятом царстве — начинают надрываться полицейские свистки. Поздно.

— Порядок, — говорю я. — Чего ждем?

• Предыдущая
• 41/42
• Следующая