Ханский ярлык - Изюмский Борис Васильевич - Страница 17

• Предыдущая
• 17/25
• Следующая

Слова, как стон, просились на волю.

…Князь, прогнав Бориску, бросил с сердцем меч на постель. «Если отпустить узду, чернь разнесет! Ярлык получу – хан будет помогать непокорных смирять: сам их боится».

Над ухом опять прозвучали подлые слова Бориски: «С ними б судьбу разделил!» Гнев снова вскипел в князе: «Сколь волка ни корми, все в лес глядит! Грамота не впрок горделивцу пошла. Рассуждать, молокосос, вздумал! Всяка власть от бога, и не тебе, тля, судить! Жаль, что плетью не иссек».

Он поостыл, подсел к столу:

«Ладно хоть, что прям, за пазухой камня не держит. За спасенье на базаре, как в Москву возвратимся, награжу, а из Кремля удалю».

Он прищурил недобрые, острые глаза:

«А чтоб не смел перечить и место свое знал, Фетинью за Сеньку-наливальщика отдам. – Тонкие губы князя изогнула язвительная улыбка: – Попрыгаешь тогда, сочинитель!»

Прежде чем разрешить Калите быть на поклоне в Золотом шатре, испытывали покорность князя.

Сначала очищали огнем от нечистых мыслей: разожгли два костра, рядом с ними поставили два копья. От верхушки к верхушке копий протянули веревку. В те ворота проходил московский князь и воины, следом – доверху груженные повозки. Старая, похожая на ведьму монголка, прыскала водой, заклинала скороговоркой:

– Огонь, унеси злые мысли, унеси яд…

Кривляясь, танцевала по кругу. Сородичи подвывали ей.

Танцуя, старуха зацепила рукой за воз, сбила с него наземь шкуру куницы, проворно схватила ее:

– Мое, меж огней легло – мое!

Потом велела князю кланяться деревянным идолам, пить кумыс.

Слегка горбясь, с выражением покорности на лице, пил Калита ненавистное кобылье молоко, низко кланялся идолам, чтобы никто не мог узнать по глазам, о чем думает. «Я поклонюсь… Но время наступит, и вам, поганым, колом в бок все это выйдет!»

Представилось, как вот здесь же, в черной Орде, погиб мужественный князь Михаил Черниговский, не пожелавший склонить голову перед татарами. Да и он ли один погиб?

«Ради жертв великих, памяти светлых мучеников сих пойду на тяжкие испытания, все вынесу, а ярлык получу…»

Смерти московский князь не боялся. И если б знал: поступи он так же гордо, как Михаил, – Москва от того станет сильнее, ни минуты не колеблясь, пошел бы на это…

Наконец великаны-стражники приподняли перед Иваном Даниловичем красный войлочный полог Золотого шатра, впустили князя и снова застыли с кривыми саблями на плечах. Войдя, Калита одним взглядом охватил роскошное внутреннее убранство огромного шатра: потолок в раззолоченном шелке, трон отделан золотом, резьбой по кости, золотые драконы на малиновом бархате ханской одежды, золотые курильницы, распространяющие сладковатый аромат. Покрытые войлоком стены украшены седлами, оленьими рогами, расписаны затейливыми узорами.

«Сколько богатства награблено! – недобро подумал Калита. – Даже трон работы нашего мастера. Сегодня на базаре Бориска на самом красивом бронзовом подсвечнике надпись нашел: „Сделал раб бедный Влас“. Тыщи их, полонянников, здесь».

На высоком троне посреди шатра, под балдахином, усыпанным драгоценными камнями, восседал лицом к югу, словно идол, хан Узбек. За последние несколько лет хан очень изменился. Был он моложе Ивана Даниловича, а расползся безмерно; от былой своеобразной красоты не осталось и следа. Он сидел маленький, толстый, с трудом дышал. На лице, с нездоровыми отеками под глазами, застыла надменность. Только изредка хан едва заметным движением пухлых пальцев отдавал приказания, и тогда придворные послушно склонялись перед ним, гибкие воины в панцирях из потемневшей буйволовой кожи, бесшумно пятясь, выскальзывали из шатра.

По бокам ханского трона, на ступенях, покрытых парчой, сидели знатные вельможи в богатых одеждах и ярких тюбетейках. «И по рылам видно, что не из простых свиней», – насмешливо подумал о них Калита. Он тотчас приметил Киндяка с зелеными, как всегда, закисшими глазами, рыжего Джанибека, тысячника Байдеру, вельможу Тушу-хана с большими оттопыренными ушами, обрюзгшего посла Авдулю, а возле него – ханского составителя грамот, красивого, высокого Учугуя Карабчи.

Неподалеку от хана примостилась жена его Тайдула и молоденькие смешливые дочери. Младшая, хорошенькая непоседа с быстрыми угловатыми движениями, увидев вдали, среди гостей, жениха, приехавшего из Индии, посылала ему нежные взгляды.

Пробираясь к своему месту, за колонной в листовом золоте, где на коврах сидели гости, Калита незаметно поглядел на ханшу: «Ждать ли помощи?»

Его внимание привлекло необычайное дерево, стоящее в глубине шатра. Каждый лист дерева сделан был из серебра. У подножия чуда лежали четыре золотых льва с разинутыми пастями. Золотые змеи обвили хвостами ствол дерева, положили чешуйчатые тела на головы львов. На самой верхушке дерева, выставив ногу вперед, стоял, будто живой, из бронзы отлитый человек. Вот он поднес к губам трубу, и, отвечая на трубные звуки, задрожали серебряные листья, начали извиваться змеи, из львиных пастей потекли в тазы струи вина, кумыса, меда, и молодые, ловкие прислужники, черпая влагу, стали разносить гостям.

«Тщится удивить, чтобы в силу верили, – проницательно отметил Калита. – Ну да и мы не лыком шиты! Не ваши руки и не ваш ум сие делали: из Китая прислали».

К хану приблизился Киндяк, прошептал почтительно:

– Правосудный правитель, московский князь просит выслушать его.

– Пусть подойдет.

Киндяк кивнул Калите.

Калита согнулся – сейчас ему можно было дать много более сорока лет, даже губы стали тоньше и бледней, – поднялся по лестнице к площадке у трона.

Слуги Калиты положили у ног хана подарки: золотую посуду, жемчуг, меха. Были здесь белоснежные горностаевые накидки, пушистые, как первый снег на московских крышах; пепельно-голубая горская куница-белодушка – для шапок; черная лиса, что попадается раз в сто лет; нежный, благородный соболь; лесная куница с коричневато-серой спинкой и оранжевым пятном на шее, у горла.

Хан Узбек довольно покосился на меховую груду, с напускным безразличием отвел глаза в сторону. Ханша что-то зашептала ему. Узбек, соглашаясь, кивнул головой.

Калита низко поклонился. Горбясь, заговорил свободно по-татарски.

– Хан могущественный, блеск земного мира и веры, величие ислама и мусульман…

Слегка приподнял голову, незаметно посмотрел на Узбека.

Несколько слуг неустанно приводили в движение опахала, но лицо хана лоснилось от выступившего пота. «Как у татар на гостином дворе, – мелькнула мысль у Калиты. – Плюнуть бы такому в рожу. А надо точить словесный елей…»

Неряшливо застегнутый халат, открывающий полную, в бурых завитках волос грудь хана, местами взмок и прилип к телу. Узбек только что пил кумыс – капли его стекали по редким темным кустикам бороды.

«Ишь, мяса-то сколько, да все шеина!» – обретя свою обычную насмешливость, подумал Калита и ниже склонил голову.

Узбек милостиво разрешил:

– Повелитель слушает тебя…

– Величайший и прозорливейший, путеводная звезда мира, я твой покорный слуга…

Узбек только пальцами пошевелил – мол, знаю, знаю.

– Защитник веры и справедливости, не корысть, а преданность тебе и желание доказать верность привели слугу твоего сюда. Дерзнул приехать недаром…

– А может быть, и даром? – пошутил Узбек. Был он сегодня в хорошем расположении духа, а в такие редкие минуты любил пошутить и первым посмеяться своим шуткам.

Калита заметил в глазах хана игривый огонек и, зная по рассказам монголов доступность Узбека в подобные минуты, ответил:

– Даром и чирей не сядет, все хоть почесаться надобно!

Хан на минуту задумался, подыскивая ответ, но не нашел его и, видно желая смутить московского князя, сложил свои пухлые пальцы в кукиш. Повертев им перед собой, спросил не зло, но с издевкой:

– А если тебе это в подарок?

Услужливо захихикали ханша и дочери, осклабились, закивали одобрительно вельможи.

• Предыдущая
• 17/25
• Следующая