Торговка - Истомина Дарья - Страница 18

• Предыдущая
• 18/54
• Следующая

— Господи! Нас чуть не поубивали, человек кровью истекает, а ты все про свое, Корноухова!.. Что у вас с рукой, Никита?

— Не лезь, — оттерла я ее плечом. — Я в этих делах побольше твоего понимаю… Ну-ка размотай! Не стесняйся, крови я не видела, что ли?

Я начала бережно и нежно осматривать его сильно порезанную руку, дула на нее, дышала, спрашивала горловым голосом:

— А так больно? А вот здесь? И спине досталось? А головушка как?

И все касалась мелкими порхающими движениями его ежистой прически, горячего и мокрого от пота лица, полуголой груди в плотных пластинах мускулов, на которой уже засыхали мелкие, как маковые зернышки, росинки крови, набрызганные из губ. Потом, уже сильнее, я стала прощупывать, будто проверяя, не больно ли, его бугристые бицепсы, оглаживала бережно крепкую, как камень, накачанную спину. И это занятие — прикасаться к нему — было необыкновенно волнующим и приятным.

Наконец я объявила бесповоротно:

— Штопать тебя, Трофимов Никита, будем в травмопункте. Это минут пять на твоей «Газели»! Поведу твой тарантас я! Не дергайся, права имею… Ты где живешь? Ну это неважно! Я тебя и домой сволоку. Ты на мне погорел, мне и отдуваться!

Показав ему, кто тут хозяйка, а кто — пришей кобыле хвост, я приказала Рагозиной:

— Приберись тут! Вернусь — помогу! Если вернусь…

— Нет, нет!.. Ты… обязательно! — пролепетала Рагозина, глядя ошеломленно, как я заботливо подставляю плечо парню, подсаживая его в кабину, влезаю за баранку и трогаю «Газель». И это было прекрасно, как в какой-нибудь книге про фронтовую любовь, где бесстрашная молодая и красивая героиня склоняется над раненым героем и перевязывает его горячие раны.

Вернулась я нескоро, шел уже третий час ночи, и Рагозина дремала, забравшись с ногами в мое кресло и закутавшись в плащ. У нее было посеревшее заплаканное личико, как будто она не раз уже представляла, что тут было, и переживала весь этот ужас снова. Но несмотря ни на что, она в лавке попахала мощно. Все было подметено, поставлено на свои места, поддоны аккуратно разобраны, битое стекло выкинуто, и даже эту идиотскую бочку она наглухо закрыла порожним мешком, чтобы не так воняло бензином.

— Ну как там? — спросила она тревожно, подрагивая от ночной свежести.

— Ничего серьезного… Зашили его, свезла на хату… Что такому бычку сделается? — В подробности я входить не собиралась.

Я полезла в тайничок, где прятала от Клавдии коньяк, который иногда добавляла в чай. Катька наотрез отказалась, а я глотнула.

— Мама, наверное, с ума сходит… — растерянно и убито сказала она. — Я никогда так долго не задерживаюсь. Ночь же, да?

Глаза у нее ушли в темные провальные подглазья, серые, всегда приглаженные волосы лохматились на макушке. Она была похожа на мышку, только что смывшуюся от когтистого кота и еще не верящую, что цела. Мне ее стало по-настоящему жалко. В такое влипнуть — и для меня, а не только для такой тихони, событие.

— Много наторговала сегодня?

— Я все записывала. Как ты учила. — Она взялась за тетрадь.

— Брось, Катька, — вздохнула я. — И вот что… Ты завтра на работу не выходи. Отоспись. Отлежись. Приди в себя, словом… Я сама со всем этим дерьмом разберусь. Ничего страшного не случилось. Это обыкновенная жизнь… Сегодня — они тебя, завтра — ты их…

Она промолчала.

— Пойдем. Я тебе машину поймаю.

Я вывела Катерину за ворота. Охраны не было. Дома поднимались вокруг как темные горы, лишь кое-где светились окна.

— Жутко просто, да? — вдруг поежилась она. — Людей убивают, а они все спят…

— Все пройдет, Кэт. Тут и не такое бывает. Привыкнешь.

Я остановила ночного бомбиста на старом «Москвиче», сторговалась с ним, заплатила вперед и предупредила:

— Твой номер запомнила. Так что доставь этот конверт по адресу нераспечатанным. Она еще маленькая.

Левак пожал плечами, и они укатили.

Я вернулась в лавку, хлебнула коньячку, открыла новую пачку «Кэмела» и развернула тетрадь с торговыми записями.

Почти две страницы, аккуратно разлинованные цветными карандашами на колонки, были исписаны твердым, почти чертежным почерком. Я вчиталась в цифирь и удивленно хмыкнула. Это было что-то совершенно невероятное. Рагозина все веса фиксировала абсолютно точно, не округляя. «Филе минтая. 1 кг 235 г», «Селедка без головы. 1 штука. 370 г». Деньги получала тоже сверхточно: «17 р. 92 коп.» и так далее.

У меня со счетом, в общем, тоже все в порядке. Но обычно продавца торопят, и он начинает сбиваться. Ее не сбивали. Вернее, она не сбивалась. Даже в первый день. Железная девушка. Оказывается.

Поначалу, когда я только осваивала весы, то страшно путалась и нервничала, обсчитывалась и наказывала сама себя: сплошные убытки. Потом поняла, что лучше всего округляться в свою пользу.

Я открыла ящик с выручкой. Купюры рассортированы по достоинствам и разложены в перехваченные резинками пачечки. Монеты тоже. В отдельных бумажных кулечках.

Все аккуратненько и точно.

Что это? Она демонстрирует мне свою безупречную честность, как будто заявляя: я, как ты, химичить даже в мелочах не умею, не хочу и не буду? Или просто в нее насмерть вбита привычка к сверхточности и абсолютному порядку? Кажется, эта тихоня вовсе не так наивна и примитивна, как я поначалу решила.

Мимо дверей брел, что-то жуя, охранник в плащ-палатке, из-под которой торчала его дубинка. Он постоял, сонно глядя куда-то вбок, потом сказал лениво:

— Слушай, Маш, ты когда-нибудь закроешься? Чего посередь ночи бухгалтерию разводишь?

— Да пошел ты! Защитничек! — взорвалась я.

Он приблизился, заглянул внутрь и охнул слишком усиленно:

— А че тут было-то?

Но по его роже было понятно: он прекрасно знает, что тут было.

Ехать домой не имело никакого смысла, я позвонила отцу из автомата за воротами и соврала, что жду партию товара, который должны были привезти еще вечером. Он спросил, ела ли я хоть что-нибудь. Всегда забывал, что еды у меня полна коробушка.

Я подремала сидя. А потом поставила пельмени на плитку.

Хозяин икры, дед Хаким, с какими-то молодыми восточными мужиками подрулил на рассвете. Он весело улыбался, когда я ему рассказывала, что произошло. Но глазки-щелочки при этом были такие лютые, что я этим абрекам не позавидовала. Старик похлопал меня по плечу и пообещал, что мои неприятности непременно загладит в ближайшем будущем, когда начнется осенняя путина— самое золотое браконьерское времечко.

— Будет немножечко икры еще лучше! Даже без предоплаты… Осетрина-мосетрина, балычок-молычок… Еще вчера в речке плавал! Возьмешь немножечко? С настоящей лепешкой, с коровьим маслицем и зеленым чаем — очень корощая еда!

Я его восторгов не разделяла и заявила, что дел с ним больше иметь не намерена, поскольку могут и башку отвинтить.

— Мы сами немножечко будем отвинчивать, Машя, — захохотал дед. — Все будет очень корошо?

Бочку с порченой икрой они зачем-то уволокли с собой. Может, на разборку?

Мне все это осточертело, я устала, как проклятая, не выспалась совершенно, да и спина болела, потому что не одному Никите досталось. Похоже, что работница я сегодня никакая.

Я плюнула на все, опустила навес на окно, заперлась в лавке, постелила лежанку и завалилась спать. Но заснуть, как ни смешно, не смогла. Все прокручивала то, что было уже вне ярмарки и без Катьки.

Когда я везла Никиту на перевязку, он поскрипывал зубами от боли, но в травмопункте ему вкололи обезболивающее, и по дороге домой, в Теплый Стан, где жили Трофимовы, он вдруг обмяк и задремал, время от времени приваливаясь тяжелым плечом ко мне.

Впервые в жизни меня кольнуло какое-то непривычное и странное сочувствие, какая-то дурацкая теплая жалость, как к больному ребенку. Я почти не дышала и не шевелилась, чтобы не сделать ему больно. Он был рядом, впритык ко мне, его твердое бедро и коленка то и дело касались моего бедра, и даже сквозь ткань юбки я ощущала горячую плоть, на которую совершенно неожиданно откликнулось мое тело. Сладко заныли, твердея, соски, и горячие пульсики пробудили самое тайное. Ничего похожего ни с моим гольф-парнишкой, ни тем более с Терлецким у меня и близко не было.

• Предыдущая
• 18/54
• Следующая