Легенда о наследстве мавра - Ирвинг Вашингтон - Страница 2

• Предыдущая
• 2/4
• Следующая

Бедняга Перехиль тоже вконец растерялся: он и сам чуть не жалел, что сделал доброе дело. Наконец его осенило.

– Время сейчас ночное, – сказал он, – я вывезу покойника за город и схороню его в песке у берега Хениля. Никто не видал, как мавр зашел к нам, никто и не узнает, что он здесь умер.

Сказано-сделано. Жена помогла ему завернуть тело злополучного мавра в ту самую кошму, на которой он скончался, вдвоем они навьючили поклажу на осла, и Перехиль отправился с нею на берег реки.

Но, как на грех, напротив водоноса жил некий Педрильо Педруга, один из самых пронырливых, болтливых и пакостливых цирюльников на свете. С лица он был сущий хорек, ножки паучьи, юла и втируша; сам знаменитый севильский цирюльник и тот не умел так залезать в чужие дела; а держалось в нем все как в решете. Про него говорили, что он спит одним глазом, навострив одно ухо, чтоб даже во сне подсматривать и подслушивать. Гранадские сплетники в нем души не чаяли: он знал все про всех, и народу у него брилось больше, чем у его городских собратьев, вместе взятых.

Этот дотошный брадобрей слышал, что Перехиль возвратился позже обычного, слышал, как галдели его жена и дети. Головка его тут же высунулась из подзорного окошечка, и он увидел, что его сосед ведет к Себе какого-то мавра. Это было так необычайно, что Педрильо Педруго всю ночь не сомкнул глаз. Каждые пять минут он бегал к своему окошечку поглядеть, как сочится свет из соседских дверей, а перед самым рассветом приметил, что Перехиль вывел осла со странной поклажей.

Любознательный цирюльник заторопился: он натянул одежонку и, бесшумно выбравшись из дому, следовал за водоносом в отдалении и видел, как тот вырыл яму в песке на берегу Хениля и схоронил там что-то очень похожее на мертвое тело.

Цирюльник поспешил домой и до рассвета не находил себе места. Потом он взял тазик под мышку и отправился к Алькальду, которого брил ежеутренне.

Алькальд только что восстал ото сна. Педрильо Педруго усадил его в кресло, повязал салфетку, подставил к подбородку тазик с кипятком и принялся умягчать пальцами его щетину.

– Ну и дела творятся на белом свете! – промолвил Педруго, от которого ждали не только бритья, но и новостей, – ну и дела! Ограбили, убили и похоронили и все в одну ночь!

– Это как? Ты что? Где это? – вскричал Алькальд. – Я говорю, – отвечал цирюльник, орудуя куском мыла поверх его носа и рта, ибо испанский брадобрей обходится без кисточки, – я говорю, что Перехиль-гальего ограбил и убил мавританского мусульманина и в ту же ночь похоронил его. Мама миа, пусть будет проклята злосчастная ночь!

– А ты-то это откуда знаешь? – полюбопытствовал Алькальд.

– Потерпите, сеньор, сейчас вы все услышите, – обещал Педрильо, схватив его за нос и проводя бритвою по щеке. Затем он рассказал обо всем, что видел, не прерывая своего занятия: борода была побрита, подбородок вымыт и насухо вытерт грязной салфеткою, а мавр тем временем ограблен, убит и похоронен.

А этого самовластного Алькальда знала вся Гранада-он был сущий кровосос, скареда и сквалыга. Нельзя, однако ж, отрицать, что правосудие у него было в цене: оно отпускалось на вес золота. Он рассудил, что произошло убийство и грабежи выручка, надо думать, богатая: вопрос, стало быть, в том, как ее законно прибрать к рукам? Что толку, если преступник будет болтаться на виселице? А вот если добыча его достанется судье-тогда-то правосудие и восторжествует. В таких мыслях он призвал своего доверенного альгвасила-поджарого, с голодным огнем в глазах, и одетого, как испокон веков подобает его должности в Испании: в подвернутой черной бобровке, засаленных брыжах и коротком темном плаще, койкак болтавшемся на плечах; его тощее тулово облекала выцветшая черная рубаха, а в руке он держал тонкий белый жезл, грозный знак своей власти. Эта гончая древней испанской породы взяла след злополучного водоноса с таким проворством и чутьем, что бедняга Перехиль еще по пути домой был перехвачен и вместе с ослом доставлен к блюстителю правосудия.

Алькальд яростно ощерился на него. – Дрожи, негодяй! – взревел он таким голосом, что у малорослого гальего затряслись коленки, – дрожи, негодяй! И не вздумай запираться, мне все известно. За твое преступление тебя надо вздернуть на виселицу, но я из милости готов выслушать твои оправдания. В твоем доме был умерщвлен мавр, нечестивец и враг нашей веры. Я понимаю, ты прикончил его во славу божию, и поэтому буду снисходителен. Отдай награбленное, и мы, так и быть, замнем дело.

Бедняга водонос призвал всех святых в свидетели своей невиновности, но увы! – никто из них не явился, да если б и явились, Алькальд загнал бы их обратно в святцы. Водонос правдиво и без утайки рассказал, как оно все было с мавром, но и это не помогло.

– Стало быть, ты упорствуешь, – вопросил судья, – и утверждаешь, будто у этого магометанина не было ни денег, ни драгоценностей, на которые ты позарился?

– Спасением души своей клянусь, ваша честь, – отвечал водонос, – ничего у него не было, кроме сандаловой шкатулки, отказанной мне в благодарность за гостеприимство.

– Сандаловой шкатулки? Сандаловой шкатулки! – воскликнул Алькальд, и глаза его сверкнули при мысли о дорогих каменьях. – А где эта шкатулка? Куда ты ее спрятал?

– С позволения вашей милости, – отвечал водонос, – она у меня там, в корзине на осле, не угодно ли, ваша честь?

Едва он это выговорил, как хваткий альгвасил уже исчез и в мгновение ока вернулся с таинственной сандаловой шкатулочкой. Руки у Алькальда дрожали от нетерпения, он открыл шкатулку, все воззрились, но увы, никаких сокровищ там не было, только свиток пергамента, исписанный арабской вязью, и огарок восковой свечи.

Когда с подсудимого нечего взять, правосудие, даже в Испании, становится беспристрастным. Алькальд пришел в себя после огорченья и, видя, что прибытком здесь не пахнет, безучастно выслушал объяснения водоноса и подтверждения его жены. Убедившись таким образом в невиновности Перехиля, Алькальд освободил его из-под ареста и даже присудил ему шкатулку как заслуженную награду; только осел был конфискован в уплату судебных издержек.

Так что незадачливому коротышке-гальего пришлось снова таскать воду самому и ходить в гору-под гору, на колодец и от колодца Альгамбры с большой глиняной кубышкой на плече.

Когда он брел наверх в знойный полдень, привычное добродушие изменяло ему. «Вот собачий сын Алькальд! – выкрикивал он. – Это же надо – разом лишить бедного человека пропитания и отобрать у него лучшего друга!» И при воспоминании о возлюбленном товарище трудов своих у него прямо сердце надрывалось. «Ах, осел ты мой милый! – восклицал он, поставив ношу на камень и утирая пот со лба. – Ах ты мой милый осел! Помнишь небось своего старого хозяина! Тоскуешь небось по кубышкам-то, ах ты бедолага!»

В довершение печалей дома его ждали вопли и причитания: жена ведь предупреждала его против такого дурацкого и такого злосчастного гостеприимства-и теперь, как истая женщина, не упускала случая напомнить ему о своей рассудительности и прозорливости. Если дети просили есть или показывали вконец заношенную одежонку, она злорадно отсылала их: «Подите к отцу-он у нас наследник царя Чико, пусть он вам достанет, что надо, из своей шкатулки».

Бывало ли, чтоб судьба так наказывала человека за доброе дело? Бедняга Перехиль страдал телом и душою, но попрежнему безропотно сносил нападки жены. Наконец однажды он особенно уморился после жаркого дня и, когда она, по обыкновению, принялась его пилить, потерял всякое терпение. Перечить ей он не рискнул, но глаза его упали на полуприкрытую сандаловую шкатулку, которая стояла на полке и словно скалилась над его несчастьями. Перехиль в сердцах схватил ее и шваркнул об пол.

– Пропади ты пропадом, – сказал он, – и угораздило же меня встретиться с твоим хозяином!

Шкатулка грохнулась, крышка отскочила, и вывалился пергаментный свиток.

Минуту-другую Перехиль сердито глядел на него, потом вдруг призадумался.

• Предыдущая
• 2/4
• Следующая