Следствие защиты - Ирвинг Клиффорд - Страница 4

• Предыдущая
• 4/94
• Следующая

– Если бы я не знал, что ты наверняка попытаешься растолстеть в кредит, то так бы и сделал, – ответил Уоррен.

Уоррен и Рик учились вместе сначала в средней школе Ламара, затем, в 1977 году, были выпускниками Остина, а впоследствии одновременно заканчивали южнотехасский юридический колледж в Хьюстоне. Рик стал адвокатом, специализирующимся на делах, связанных с наркобизнесом, и свои гонорары получал буквально на вес: по 500 долларов за марихуану, по 5000 – за кокаин. Он был владельцем четырех скаковых лошадей, которые содержались в конюшне близ Луизианы. Двух из них он назвал именами своих детей. Третья получила прозвище Золото Акапулько, а последняя – Белая Леди.

Однажды, после очередной вечеринки, Уоррен выманил Рика на открытую террасу.

– Положим, один раз я допустил промах, но ведь я все еще прекрасный адвокат. Неужели люди не помнят этого?

– Как мне представляется, – сказал Рик, – твои потенциальные клиенты, должно быть, думают, что некоторые судьи немного предубеждены против тебя. И, вполне возможно, что так оно и есть. Каждый мечтает получить какое-то преимущество, а не то, что может послужить помехой. Я понимаю, что это бред собачий, но людей не переделаешь.

Уоррен понял: Рик обо всем этом что-то слышал. Может быть, он, Уоррен, действительно стал бы помехой для клиента. Эта мысль неприятно поразила его.

Возможно, мне недостает твердости. Именно это, как он догадался, и пыталась тогда сказать Чарм. Вполне вероятно, что для моей профессии требуется обладать дубленой кожей и вовсе не иметь сердца. Уоррен вспомнил об одном полузащитнике из “Хьюстон ойлерс”, которого несколько лет назад он защищал в процессе по делу о хранении наркотиков. Футболист сказал ему:

– Видите вон тех новичков из тренировочного лагеря? Они появляются на поле в семь часов утра и бегают кругами до семи вечера. Что касается меня, то я прихожу сюда в десять и уже в три иду домой. И они все равно выдыхаются, а мне хоть бы что. Они просто не в состоянии сообразить, в чем дело. Понимаете, о чем я говорю? У них нет чего-то – не знаю, как назвать, – что есть во мне.

Уоррен вынужден был задуматься, а есть ли это самое, как бы оно ни называлось, в нем самом? Но вместе с тем он вспомнил нобелевскую речь Уильяма Фолкнера, в которой этот старый писатель сказал, что наша задача на земле не просто выжить, а победить.

– Я сумею победить, – поклялся Уоррен.

И, чтобы доказать и тем, кто равен ему, и тем, кто лучше, что одна-единственная ошибка в оценке другого человека не повлияла ни на его профессиональное мастерство, ни на его уважение к закону, он начал добиваться работы в суде.

Хьюстон – единственный из больших городов, где не существует института общественных адвокатов. Если обвиняемый заявляет, что он слишком беден, для того чтобы нанять себе защитника, судья сам назначает адвоката, услуги которого оплачиваются из общественных фондов. Каждый день в восемь часов утра голодные адвокаты оставляют под рукой у судьи свои визитные карточки, а затем толпятся вокруг координаторов суда, которые заведуют распределением уголовных дел между ними.

Некоторые из адвокатов, недавние выпускники юридического колледжа, работали прямо в кафетерии, расположенном в цокольном этаже здания, где самый высокий их гонорар не превышал стоимости пережаренного гамбургера и чашечки жидкого кофе, и, тем не менее, они все равно хватались за предложенную судом работу в надежде приобрести профессиональный опыт. Старые адвокаты брались за это, лишь когда воротнички их рубашек заметно поизнашивались и когда от них за версту начинало нести дешевым табаком. Когда Уоррен был помоложе и понахальнее, он сравнивал таких старых юристов с грифами, рыскающими в поисках падали. Теперь он стал намного снисходительнее. Он превратился в одного из них.

Такой работой Уоррен занимался в течение двух лет. Это была борьба за выживание. Ни разу ему не пришлось принять участие в каком-нибудь судебном процессе: все дела были связаны с досудебным улаживанием конфликтов. Однажды Уоррен нечаянно подслушал, как адвокат-поденщик говорил судье: – Заплатите мне триста долларов, и я заставлю этого парня признать себя виновным, – причем проделаю это так, что комар носу не подточит, – в противном случае за сто пятьдесят долларов вы получите уже совсем другого обвиняемого, который попросту пошлет к черту вашу книжку с приговорами. А заодно и вас, ваша честь!

Уоррен проводил свои дни, торгуясь, словно лавочник с североамериканского базара. Он вел дела пьяных водителей, бродяг, наркоманов и мелких перекупщиков краденого – всяческого отребья улиц и гетто. Суд был переполнен делами, назначенными к слушанию, – приговоры выносились моментально, нередко механически заученные наизусть. Большая часть речей каменнолицих судей порождалась памятью компьютеров. Обвинители были бесстрастны и амбициозны. Милосердие требовало времени. А как раз его-то ни у кого и не было.

Случались дни, когда Уоррену хотелось от отчаянья разбить кулаки о стены судебных залов. Я адвокат по уголовным делам, с горечью думал он. Только здесь я могу блистать и именно такую работу больше всего люблю. И ради такого сукина сына, как Верджил Фрир, я от всего этого отказался. Уоррен стал подавленным, угрюмым. Его лицо постепенно начало утрачивать свойственную ему свежесть молодости.

Однако по-прежнему в своих грезах наяву, подобно любовнику, чья равнодушная возлюбленная страшно далека от него, Уоррен продолжал лелеять тайную мысль, что, если он будет усердно и хорошо работать, то каким-нибудь образом все равно пробьет себе дорогу туда, где находился прежде, – до того, как солгал, чтобы спасти своего клиента, который ныне отбывал тридцатилетний срок в Хантсвилле за вооруженное ограбление и покушение на жизнь полицейского и чьи неряшливые, вздорные, узкоглазые дети, которых так жалел Уоррен, были выброшены на общую мусорную свалку жизни. Если я проживу достаточно долго, подумал Уоррен с вновь нахлынувшими на него чувствами оскорбленного достоинства и стыда, настанет день, когда я отправлюсь хлопотать и за них.

Дождь стучал по крыше, молнии прочерчивали линию горизонта. После каждой вспышки они оставляли струю разогретого воздуха, который следовал за ними мощным ударом грома. Чарм Блакборн негромко вскрикнула, и это разбудило Уоррена, который шепотом начал успокаивать ее, нежно поглаживая, пока она не затихла в беспокойном, тревожном сне. Циферблат часов показывал 3.30 утра, 19 мая 1989 года. Какое-то время Уоррен прислушивался к шуму дождя и диким завываниям ветра.

В шесть часов внезапно включились спринклеры на газонах, раскинув дуги водяных брызг над и без того промокшей травой. Уоррен снова проснулся, на этот раз с эрекцией, которую он отнес за счет присутствия жены на его половине кровати. Обычно Чарм обнималась с пуховой подушкой подальше от него, на своей половине, поскольку костистые формы, которыми отличалось тело мужа, мешали ей спать. Однако в то утро Чарм лежала рядом, плотно прижавшись грудью к его лопаткам и дыша прямо ему в ухо. Такую непривычную “близость” Уоррен приписал последствиям бури и всем тем не имеющим названия страхам, которые она порождает в людях, чьи жизненные основания недостаточно прочны.

Повернувшись к жене, он шепотом произнес ее имя. Чарм приоткрыла сонные глаза, похожие сейчас на маленькие щелочки, однако высунула руку из-под одеяла и выразительно покрутила пальцем перед носом Уоррена. Это был тот самый жест, которому она выучилась в Сан-Мигель-де-Альенде, чтобы отгонять уличных мальчишек, когда те начинали выпрашивать песо. Дети сразу же отступали. Затем Чарм, как правило, говорила: “О Господи, как же я могла так поступить?” – и бежала за ними, чтобы втиснуть монеты в их потные ладони.

– Сколько времени? – прошептала она.

– Четверть седьмого.

Чарм отвернулась и включила кондиционер над головой.

Облака умчались на запад, и на газоне зачирикали птицы. Выскользнув из постели, Уоррен обнял Уби, свою подагрическую бронзово-золотистую охотничью собаку, спавшую на коврике у кровати, после чего быстро натянул на себя серый спортивный костюм.

• Предыдущая
• 4/94
• Следующая