Башня молчания - Ильясов Явдат Хасанович - Страница 35
- Предыдущая
- 35/45
- Следующая
– И что же?
– Улица была узкой и темной, и дом слепого находился в самом ее конце. Когда кто-нибудь приводил его к дому, какие-то люди втаскивали беднягу во двор и кидали в глубокий колодец. Много людей так пропало за несколько месяцев. Как-то раз возле этого дома остановилась нищая старуха. Она услышала стон и произнесла нараспев:
«Дай бог здоровья больному!»
Вышли какие-то люди. Они, видно, подумали, что она все поняла, и хотели втащить ее в дом. Женщина испугалась и убежала. На перекрестке она рассказала: «У такого-то дома я слышала стон, и его обитатели хотели меня схватить».
Собралась толпа. Вошли силой в дом, обыскали все углы и закоулки, обнаружили ход к сардобе – подземному водоему. И что ты думаешь?..
Омар не раз замечал у людей недалеких: вступая с ним в разговор, они, зная, кто он такой, непременно старались его огорошить: мол, я тоже не прост! Мы с тобой – на равных…
Огорошил и этот:
– Горожане нашли в хранилище для воды человек пятьсот пропавших. Большинство было убито, иных распяли на стене, двое-трое еще умирали. Слух об этом разнесся по городу. Каждый нашел среди жертв знакомого, друга или родственника. Весь Исфахан стонал! Слепого, его жену и помощников сожгли на базаре…
Он победно взглянул на Омара.
– Эта нищенка, – усмехнулся Омар недоверчиво, – шустрая старушенция! Убежать от хашишинов – не всякому это под силу.
– Так говорят, – сказал враждебно сопровождающий.
– Ну, они – наговорят…
– Раз говорят, значит, правда! – Воин смертельно обиделся на Омара – за то, что он, его выслушав, не упал, потрясенный, с лошади. Вот так и вызываешь у людей к себе неприязнь…
– Что ж, допустим. И эти полтысячи трупов несколько месяцев лежали в сардобе целехонькими, не портясь при знаменитой исфаханской жаре? – продолжал безжалостный Омар. – Не отравили воду в колодце? И запах от них не разнесся по всему кварталу? Их по запаху сразу б нашли. Удивительная история…
– Может, ты сам хашишин? – обозлился сопровождающий.
– А как же, – устало вздохнул Омар. – Я правнук «шейха горы». Хотя, «говорят», – подчеркнул он дурацкое слово, – он моложе меня. Лет на пять. Но для таких, как ты, это не имеет значения. Верно?..
Поэт, не выносивший насилия во всех его видах, отнюдь не питал к хашишинам пристрастия. И не был склонен ни выгораживать их, ни чернить перед кем-то. Он хотел достоверно знать, что же они собой представляют, разобраться в причинах их злодеяний.
А слухи – это слухи. Математик не может строить на них логический вывод. Вывод же для себя Омар сделать хотел. Что происходит в этой славной, древней стране с богатейшей историей?
«Я здесь рожден, ел хлеб этой земли, пил ее воду и немало труда вложил в нее, – почему, не спросясь меня, всякие там проходимцы вытворяют на ней, что взбредет в горячую голову?
Сколько бы я ни топорщился, не так уж я безразличен к судьбе этой страны. И шумлю, уж если вникнуть поглубже, разве не ради нее? Родина – мать, да, но если мать, по несчастью, забывает о всяких приличиях, разве грех о них напомнить? Боготворить ее слепо – ей же во вред. У дурных матерей – дурные дети.
Если рушится дом, человек, который в нем живет, должен знать, отчего. Чтобы подставить опорный столб под нужную балку. Ведь балка валится не куда-то, а прямо ему на голову…»
До сих пор ему было все недосуг заняться вплотную сектой Хасана Сабаха. Он понимал, что вызов к султану как-то связан с исмаилитами. И ловил по дороге каждое слово о них.
В том же году исмаилиты зарезали сепахсалара Сарзана, – главного начальника тюркских войск, и Сакардже – наместника Дехестана…
И – завертелось!
В Гиляне убит умеренный шиитский проповедник Хади Кия Алави.
В Рее убит учетчик поступлений в казну Абу-Амид.
В Казвине – судья Искандер Суфи. Там же – бывший исмаилит Сарлебари Фармати, порвавший с кровавой сектой.
Убит судья Абдаллах Исфахани…
Не дай бог, скоро весь Иран превратится в колодец, заваленный трупами.
Визирь Сад аль-Мульк Аби рад Омару, как родному. Он, конечно, не суетится, не мечется, – раз приложился плечом к плечу, похлопал по спине и отступил, одобрительно поглядывая и довольно посмеиваясь.
– Нам так не хватало вас! – сказал он поэту в высшей степени дружелюбно, усадив его рядом с собой. – Запутались мы в клубке разных вероучений и множества их течений.
– Я в этих делах человек посторонний. Разве мало у нас ученых богословов? – Он горько усмехнулся. Пока дела у них идут хорошо, знать не хотят Омара Хайяма. Чуть хвост прищемит – бегут к нему…
– Много! Но они – пристрастны. Возьмем, к примеру, барана. Его любимое растение – повилика. Ставь перед ним шашлык, куропаток, фазанов, редкую рыбу – он отвернется от них, недовольный. И, если б мог говорить, отозвался об этих яствах как о чем-то несъедобном и даже – отвратительном. Нет для него ничего вкуснее сочной повилики! О достоинствах тех блюд он судить не в состоянии. Вы же…
– Человек всеядный, – подсказал Омар. – Как свинья и медведь.
– Ну, зачем же так грубо, друг мой! Вы человек беспристрастный. Без предрассудков. Вы способны взглянуть на события как бы сверху, свежими глазами, и найти для них точное объяснение.
– Когда-то это ставилось мне в вину.
– Времена изменились, друг мой.
– Времена! – гневно вскричал Омар. – Время – это что? Эпоха или шлюха, которая каждый час меняет свой наряд и то улыбается человеку, то плюет на него? Я – не изменился. И ничем вам помочь не смогу.
– Пусть учитель простит, если я сказал что-нибудь не так. Ему следует поговорить с государем…
Омар никогда не страдал слезливой чувствительностью, но тут у него увлажнились глаза. Вот за этой дверью, в библиотеке, составлял он новый календарь. В этой келье к нему приставала царица Туркан-Хатун. Было много встреч, не всегда тягостных, иногда и радостных.
Здесь его судили. Тут, у этих дверей, из-за бархатной завесы, сочувственно смотрела на поэта, приговоренного к смерти, дворцовая девчонка Хадиче. Та, что затем умерла от оспы…
Последний раз он был здесь при визире Иззе аль-Мульке, когда обитателей дворца косила эта страшная болезнь. Тогда погиб царевич Махмуд. Баркъярука, Мохамеда и Санджара лекарь-поэт сумел спасти…
Нехорошо на душе. Их шаги тревожно звучали на всю цитадель. Во дворце – пустынно и тихо. Нет обычной возни множества слуг. Не слышно нежных песен из гарема. Зато всюду стража в полном снаряжении – на стенах, на лестницах и в переходах, у всех входов и выходов.
Царский дворец, когда-то веселый и шумный, превратился в военный лагерь. На майоликовых плитах уютных внутренних двориков – черные пятна золы с головешками от недавних костров. Узорные решетки галерей припорошены легкой копотью. В мраморных бассейнах – мусор.
– На время военных действий между братьями, – сказал визирь, провожая поэта к султану, – государь велел переправить казну, арсенал, мелких слуг и дворцовых девушек в крепость Шахдиз. Это недалеко, вон в тех горах, – показал визирь на скалистый хребет, примыкающий к городу с юга. – И сейчас они там. Пока еще страсти не улеглись…
Басар в чужом доме осторожно, украдкой шел рядом с хозяином, в любой миг готовый к обороне и нападению. Даже пес понимал: здесь надо держаться с оглядкой.
– Тюркский пес? – спросил визирь Сад аль-Мульк подозрительно. В сочетании этих двух его слов отдаленно угадывалась некая двусмысленность.
Омар – неохотно:
– Степной…
– Псы тюрков служат нам, – вздохнул эмир загадочно, – мы, как псы, служим тюркам. Хотя, как известно, они сами… Говорит же Хасан Сабах: «Тюрки – не из детей Адамовых».
– Ты что? – остановился Омар. Басар прижался к его ноге. – Опасная откровенность! Проверяешь верность мою Сельджукидам – или склоняешь к измене? Я должен сразу предупредить: в дрязги ваши меня не старайтесь втянуть, я далек от них!
– Потому я и откровенен с тобой! – засмеялся визирь благодушно. – Знаю: не пойдешь доносить. (Не поймешь, то ли шутит, то ли всерьез говорит.) Ибо ты глубоко равнодушен к бесконечной нашей возне у престола. Но в этой возне – наша жизнь. Ты же человек раздумий, но не действий.
- Предыдущая
- 35/45
- Следующая
