Башня молчания - Ильясов Явдат Хасанович - Страница 11
- Предыдущая
- 11/45
- Следующая
Хищницы! Будьте вы прокляты с такой вашей любовью…
Сами, дуры, только и рыщут, ищут, перед кем бы распустить павлиний хвост. Где былая девичья скромность? Влипнет в историю, а ты – отвечай. Ну, попробуй теперь какая-нибудь к нему сунуться с розами…
Мимо прошло, звеня ножными браслетами, некое стройное диво в чадре. По легкому шагу и гибкому стану определил Омар – молода. Поэт не выдержал:
– Ох! Ох, до чего же статна! Но лицом, должно быть, безобразна, а то б не скрывала его под чадрой.
Она обернулась, на миг откинула чадру, – и Омар обомлел, увидев прекрасные, гневно-веселые очи. Н-да-а…
Судья в темно-коричневой накидке и красной феске, перевязанной зеленым платком, торжественно подступил к двери, завешенной цветным пологом, выразительно откашлялся и постучал пальцами по косяку.
– Кули, наам, анта вакили! – произнес он звучно по-арабски условную фразу. И, помедлив, перевел ее на фарси: – Скажи: «Да, ты мой представитель».
Кто тут знает благородный арабский язык? И начал с него судья лишь для пущей важности. Чтобы все убедились что Хусейн ибн Али ибн Микаль недаром получил свою долю из отступных от Омара Хайяма. И еще раз преисполнились благоговением оттого, что сам городской кадий, большой человек, не какой-нибудь квартальный заморыш, осчастливил два эти семейства своим высоким участием в обряде помолвки.
На террасе дома швеи, на новом войлоке, приобретенном ради такого случая, расположились за скатертью жених с друзьями, имам, отец жениха, соседи-свидетели.
За дверью, ведущей в комнату, за узорчатым пологом, укрылись женщины. Жена хлебопека ткнула Эль-Мирру в спину огромным своим кулаком, и девушка тихо ответила:
– Да, ты мой представитель.
Что означало: она дает согласие выйти замуж и поручает судье заключить от ее имени брак.
– Скажи: «Да, ты мой представитель».
– Да, ты мой представитель.
– Скажи: «Да, ты мой представитель».
– Да, ты мой представитель!!!
– Скажи: «Да, ты мой представитель».
– Да… ты мой… представитель…
Обряд весьма похож на издевательство. Четырнадцать раз, чтобы не оставалось никаких сомнений, должен судья произнести эту формулу шариата, и столько же раз невеста должна четко и внятно ответить на нее согласием.
У Эль-Мирры еще была возможность сказать решительно – «нет».
Но тетка-швея стоит за спиной с молотком. И жена хлебопека с огромным своим кулаком. И супруга имама – с ядовитым своим языком. Устала Эль-Мирра! Все было так радостно, тихо, укромно и сладостно, – и вдруг началась сумасшедше громкая жизнь. Скорей бы все это кончилось. И началось что-нибудь другое, более определенное. За Хакима, так за Хакима…
И Эль-Мирра все четырнадцать раз, то звонко, с вызовом, то хрипло, с отчаянием, то шепотом, давясь слезами, заверила судью:
– Да, ты мой представитель…
Тем самым навсегда отрезан путь к Омару.
Не в этом ли скрывалась ее тайна, которую Омар никак не мог разгадать? Старая, как мир, всем давно, кроме него, чудака-поэта, известная «тайна»: менять, – пусть после срывов, сомнений, метаний, тихих рыданий, громких стенаний, а то и запросто, без долгих раздумий, по скудости ума, – трудное на легкое. Способность предать любовь ради душевного удобства и житейских выгод.
Впрочем, что же ей оставалось? Кому захочется в двенадцать лет быть до шеи живьем зарытой в землю, чтобы каждый прохожий мог плюнуть в глаза, грязью швырнуть, бросить камень…
Да, слишком громоздкой, колюче-сухой и шершавой «крошкой» оказался Омар для горлышка слабенького этого воробушка.
Нишапур – город большой и веселый. Богатый, торговый, ремесленный. Омар Хайям любил свой город. Смолоду он рвался из него куда-то, в края волшебные, которых нет, но теперь, под старость, не мог бы жить нигде, кроме как в голубом Нишапуре…
А город не любил его. Он угнетал Омара бестолковым нагромождением строений, шумом и суетой, грубостью жителей. Сорок кварталов, столько же рынков, крупных и малых, и десятки караван-сараев. Еще никто не знает о кара-китаях – чжурчженях, основавших на Дальнем Востоке империю Цинь – Золотую. От них суждено пасть государству Сельджукидов, разгром которого довершат гузы из окрестностей Балха. Нишапур будет ими дочиста разграблен и сожжен.
И разрушенный город превратится со временем в захудалое поселение. Все бесследно исчезнет, все пропадет.
Дескать, куда все девалось. Правда, это случится еще не скоро, через долгих шесть десятилетий. Хотя исторически – очень скоро, через жалких шесть десятков лет: что значат они для истории, имеющей дело с эпохами, эрами, мимолетных полвека?
Но никому пока что ничего неизвестно. Пока что сытой, благополучной жизнью живет в лучшем дворце Нишапура, за алебастровыми узорными решетками окон и террас, окружной правитель, тюркский эмир-сепахдар – военный начальник. Он прибрал к рукам самую жирную землю в долине и обильные травой луга в соседних горах
И рядом с ним вкусно едят, сладко пьют другие знатные тюрки из военно-служилого сословия. Тоже иктадары то есть владельцы пожалованных им царской властью сельских земельных угодий, городских строений и ремесленных заведений. Кое-что перепадает их слугам и, конечно же, воинам.
Пирует во дворце чуть поменьше хаким – городской правитель из местных дехкан, богатых землевладельцев. Он верой и правдой служит тюркам. Ибо это выгодно ему. И жмутся поближе к хакиму чиновники всех степеней из коренных грамотных жителей. А так же орава их ненасытных слуг, переписчиков и рассыльных.
В мечетях, соборных и квартальных, возносят молитвы о благополучии этих правителей, их приближенных и всей державы Сельджукидов сеиды – «потомки пророка», и ходжи – «наследники» первых четырех праведных халифов. И много других священнослужителей рангом пониже – шейхи, имамы и прочие.
И небо щедрой рукой посылает им доходы с вакуфного, то есть приписанного к мечетям, медресе и монастырям, разнообразного имущества, порой весьма и весьма солидного.
Чьи руки трясутся, перебирая под звуки тягучих и страстных молитв, доносящихся из мечетей, тисненные золотом сафьяновые чеки? Это крупные негоцианты, отирая со лба горячий пот, но вежливо, благопристойно, не повышая голоса, заключают между собой сделки на сотни тысяч динаров. И торговцы поменьше, все с той же лихорадочной дрожью, но с криком и бранью, звеня медяками, сверкая глазами, занимаются мелкой куплей-продажей…
И где-то под ними, в дымных, пыльных, узких мастерских, – город тесен, – без устали, день-деньской, копошится разный ремесленный люд.
Прежде всего – кузнецы. Топоры, мотыги, лопаты, серпы. Замки и подковы. Ножи и ножницы, иглы, гвозди, цепочки и кольца для дверей. Стамески и долота для резчиков по дереву и алебастру. Это все – изделия мастеров по обработке металла.
В литейнях, в горячем чаду, из меди и бронзы создают котлы и тазы, сковородки, жаровни, чернильницы. Колокольчики и стремена. Ювелиры, не разгибаясь, куют на крохотных наковальнях серьги, кольца, браслеты, чеканят кувшины, подносы, блюда и чаши. Рядом с ними точат цветные камни гранильщики и шлифовальщики. А дальше, подслеповато щуря глаза, орудует большой иглой неутомимый шорник.
- Предыдущая
- 11/45
- Следующая
