Профилактика - Ильин Владимир Леонидович - Страница 27

• Предыдущая
• 27/106
• Следующая

Переговоры шли полным ходом, и я уже адаптировался до такой степени, что позволил себе во время короткой паузы, пока Митрофан Евгеньевич шептался о чем-то с густобровым, а мистер Торн выяснял отношения со своей смуглой спутницей, проглотить залпом рюмку коньяка и запить ее бокалом сухого вина. Эта горючая смесь оказалась настоящим допингом устных переводчиков.

Перевод покатился как по-писаному. Куда-то делась сковывающая меня напряженность, в памяти сами собой всплывали, казалось бы, давным-давно забытые слова и выражения, и пару раз я удачно пошутил, вызвав смех у присутствующих и разрядив атмосферу. Теперь даже пословицы, которые из прирожденной вредности то и дело вставлял в свою речь Митрофан Евгеньевич, не заставляли меня обливаться холодным потом в поисках смысловых эквивалентов. Так, выражение «переливать из пустого в порожнее» я удачно превратил в изящную метафору «лить воду в море», а сентенция «поспешай медленно» в моей интерпретации стала звучать как «чем больше меньше, тем больше лучше». В этом состоянии меня даже не поставил в тупик извлеченный Митрофаном Евгеньевичем из пыльных воспоминаний о своей юности и совершенно непереводимый анекдот о том, как по улице шли трое: дождь, студент и время до стипендии. Правда, в моем пересказе эта история приобрела несколько мелодраматические нотки и прозвучала скабрезным диссонансом с официальной атмосферой переговоров, поскольку я поведал иностранным гостям другой анекдот, который вычитал в какой-то книжонке для адаптированного чтения. Речь там шла вовсе не о бедном студенте, а о том, как парочка влюбленных занималась любовью на рельсах перед приближающимся поездом, и никто из троих не сумел вовремя остановиться...

К сожалению, это состояние переводческого всемогущества длилось недолго.

Видимо, сказывались отсутствие навыков извращенного вешания лапши на уши одновременно множеству людей, и я всё чаще стал спотыкаться. Из головы почему-то вылетали в нужный момент самые простейшие английские слова, и тогда приходилось заменять их описательными оборотами. Наверное, по этой причине я вместо «отец» употребил «муж матери», да еще с неопределенным артиклем, вследствие чего, наверное, англичане могли решить, что мать почтенного Митрофана Евгеньевича меняла мужей, как перчатки.

В самый неподходящий момент запершило в горле, и я стал то то и дело срываться на неблагозвучный хрип.

Потом я вообще перестал соображать, что сказал, что говорю и что собираюсь сказать. Язык чудесным образом ожил и вышел из-под контроля моего мозга. С разных сторон в меня летели какие-то бессвязные обрывки фраз, и, чтобы отбить их, я кричал, как заблудившийся в лесу.

Потом мне стало скучно. Мне представилось, что я уже целую вечность повторяю один и тот же текст, и все окружающее для меня словно окуталось туманом. В сущности, я уже не переводил, а разговаривал сам с собою, став единым в двух лицах, как скверный чтец, декламирующий диалог за разных персонажей. Мне казалось, что эта пытка говорением никогда не кончится. Во рту моем все пересохло и стало шершавым, как пемза. Я жонглировал словами, причем постоянно ронял их. Я отдувался, как жаба, вздыхал, как больная лошадь, жестикулировал, словно актер театра мимики и жеста.

Когда переговоры наконец-то закончились, я не поверил этому и готов был расплакаться от счастья.

Окончательно пришел я в себя лишь тогда, когда мы втроем (я, водитель Саша и лысый Аркадьич) уже ехали обратно в Москву. «Шеф» сидел сзади, я — впереди. Выжатый, как лимон, не в силах шевельнуть не только языком или конечностями, но и ни одной мозговой извилиной.

Салон машины заполняли клубы едкого дыма — Аркадьич нервно курил.

Потом проронил в пространство:

— М-да-а-а...

Я кое-как собрал свой расклеившийся речевой аппарат воедино, чтобы спросить:

— Я, наверное, так себе переводил?

— Так себе?! — рванулся вперед со своего сиденья «шеф» так, словно хотел удушить меня на месте. — Да с чего ты это взял, Алик? Ты хоть осознаешь, что произошло за эти двадцать минут?

— Двадцать минут? — не поверил я. — А у вас, случайно, часы не остановились?

— Ты выступал ровно двадцать с половиной минут, — заверил меня Аркадьич. — И превзошел себя. Это был не перевод, Алик, а самое настоящее искусство изящной словесности! Нет, слушай, ты, оказывается, — не просто талант, ты — гений!..

— Вы это серьезно? — осведомился я.

Лысый возбужденно схватил меня за плечо, обдавая щеку едким сигаретным выхлопом.

— Завтра узнаешь, серьезно я говорю или нет, — пообещал он. — Когда получишь премию в размере месячного заработка... Об этом распорядился сам Митрофан Евгеньевич — уж очень ты ему понравился. И не только ему. Все были без ума от тебя, Алик. Не знаю, заметил ты или нет, но я несколько раз отлучался, чтобы решать проблемы с таможней и получать багаж делегации... Так даже в коридоре было слышно, как в нашей комнате ржут! Только я так и не понял, что может быть смешного в нашем инвестиционном проекте... Нет, не сомневайся, Алик, — ты молодец!

Аркадьич откинулся на спинку сиденья, попыхтел еще своей сигаретой, а потом задумчиво изрек:

— Одного не пойму: на кой черт тебе понадобилось общаться с канадцами на английском языке, если у тебя в дипломе записан французский?

Когда мы подъезжали к площади Белорусского вокзала, шеф осведомился:

— Тебя домой завезти или как? Сегодня можешь отдыхать, по программе визита у гостей — культурная программа, и я ее беру на себя. А вот завтра тебе надо быть, как штык в девять ноль-ноль в гостинице. Напряженный завтра будет денек — сплошные поездки и переговоры... Так что — отдыхать поедешь?

Я задумался. В принципе, остаток дня можно и, наверное, даже нужно было бы посвятить освоению в этом мире. Купить карманный словарь, дабы освежить свой давно зачахший английский. Разобраться, наконец, что к чему, с помощью так называемой «жены» и ее мамочки.

Но вслух я сказал совсем другое.

— Спасибо, но домой я доберусь своим ходом. Если можно, высадите меня у Пушкинской.

— Как скажешь, — пожал плечами Аркадьич.

Пройдя по подземному переходу под Тверской, я вышел в сквер к памятнику великого поэта, позеленевшего не то от зависти к нам, его потомкам, не то от скрытой болезни желчного пузыря. Купил в одном из торговых киосков бутылку пива и занял свободное место на одной из скамеек, рядом с группой парней нетрадиционной сексуальной ориентации.

Пора было попытаться разобраться, что же со мной приключилось.

Итак, мне каким-то образом удалось переместиться в параллельный мир, где все осталось прежним, а изменился только я сам. Или я ошибаюсь? Кажется, в психологии есть такой феномен — ложные воспоминания, когда человек явственно помнит то, чего с ним никогда не было, но напрочь забывает реальные события. Фантазии, порожденные его больным мозгом, полностью вытесняют действительность, и он живет в своем мире, образ которого не совпадает с истинной реальностью. Неужели это и случилось со мной?

Но раз так, то тогда все, что я помню: смерть родителей, жизнь с сестрой, дружба с Любляной, неудачная учеба в теологическом, мои скитания по различным местам работы, отшельничество, наркомания, запои и даже убийство участкового Курнявко — всего лишь фикция, иллюзия, мысленная галлюцинация?

Предположим, это так. Болезнь, расстройство сознания, бред наяву. Но если это болезнь, то должны быть и какие-то иные ее проявления, верно?

Я старательно прислушался к своему телу.

Нет, если не считать небольшого переутомления от непривычно долгой работы языком, ничего у меня не болело. Здоров, как три быка, как пел когда-то Высоцкий.

Появилась мысль не откладывая отправиться к психиатру на консультацию, но я ее задавил в зародыше. Врачей мне только еще не хватало! Сомневаюсь, что они найдут у меня какие-либо отклонения в физиологическом плане. Но зато наверняка я стану для них ценным материалом по психической части. Как минимум, запрут меня на энное время в диспансер для проведения спецобследования, а по максимуму — светит мне психушка со всеми ее удовольствиями в виде промывания мозгов и усиленной химиотерапии. Вспомни «Полет над гнездом кукушки», которым ты когда-то зачитывался...

• Предыдущая
• 27/106
• Следующая