До последней капли - Ильин Андрей - Страница 44

• Предыдущая
• 44/63
• Следующая

Удар — шаг к раме — пятнадцатисекундное напряженное замирание — облегченный вздох — возвращение — удар. И еще десяток ударов. И жалобное подскуливание женщины и ребенка в углу.

— Ты так и будешь молчать, старик?

— А о чем говорить?

Седой пожимал плечами. Он и сам не знал, о чем таком должна говорить его жертва. Он был только палач. Его дело было терзать плоть врученного ему человека, убеждая его сделать добровольное признание. В чем — не суть важно. Об этом голова должна болеть у вышестоящего начальства. С него спрашивали не за содержание исповеди, а за готовность клиента к ее началу.

Что-что, а убеждать Седой умел. Изощренно. Обычно жертва развязывала язычок не позже чем через полчаса после начала беседы по душам. Этот молчал уже сорок минут.

Удар.

Удар.

— Ну что?

— Что?

— Признаваться будешь?

— Буду. А в чем?

Удар.

Удар.

Прижигание горящей сигаретой разбитой в кровь кожи.

Отчаянный крик упорствующего молчуна. Еще более отчаянный крик заложниц.

— Ну? Вспомнил?

— О чем?

— О том, о чем знаешь!

— А о чем я знаю?

— О том, о чем не говоришь.

— Ты скажи, о чем говорить, — я сразу скажу.

— О том, о чем сам знаешь…

Совершенно идиотский разговор. Даже на взгляд не отягощенного высшим гуманитарным образованием Седого. Скажи о том — не скажу о чем… Словесная эквилибристика, из которой нормальному человеку, начни он в нее играть, не выпутаться.

Проще бить. До выскакивания нужного слова.

Удар.

Удар.

Прижигание.

Уход к окну.

Сан Саныч все чаще терял сознание. Так было проще — дать волю боли и страху и уйти в неподвластную чужим кулакам темноту. И не возвращаться как можно дольше.

Наверное, постепенно Сан Саныч, не без активной помощи палача, смог бы довести продолжительность блаженного беспамятства до ста процентов. Если бы не выстрелы.

Выстрелы лишили Полковника удовольствия отвечать на боль уходом. Теперь ему надлежало находиться в сознании. С какими бы болевыми ощущениями это ни было связано. Он должен был разобраться в происходящем на улице. И обязательно раньше палача. Хотя бы на минуту.

Серия выстрелов. Звук тяжелый, как у пулемета. Но не станкового — ручного. Причем недостаточно скорострельного. Типа «Дегтярева». Может быть, нашего «Дегтярева»? Значит, мужики каким-то образом вырвались из лап бандитов?

Стоп! Не спешить с выводами. Слушать. И анализировать услышанные звуки.

Пулеметные очереди экономные, короткие.

Вслед за ними, почти без паузы — длинные, автоматные, можно даже сказать, истеричные очереди. Лупят все разом. Без разбору. Без прицела. Скорее всего наугад.

Это, конечно, местная шайка-лейка. Торопятся ответить на одну пулю, пущенную в их сторону, сотней своих. Одним словом — бандиты. Не бойцы. Ни экономить боеприпасы, ни бить наверняка не умеют. Нет у них опыта затяжных боев. Только мгновенных — где выстрелил и смылся — междоусобных разборок.

Отчего же такая нервная реакция? Отчего шквал огня против коротких — в три-четыре патрона — очередей?

Скорее всего оттого, что приходятся эти очереди в цель. Что досталось кому-то в грудь или голову свинца. А так результативно из допотопного «дегтяря» могут палить только люди, хорошо его знающие, отстрелявшие в боевых условиях не один магазин. Только свои. Только ветераны.

Пауза. Тишина.

И одиночный винтовочный выстрел. И снова шквал ответного огня.

Вот и еще кто-то распростился с жизнью. Посредством архаичной, конца того века, трехлинейки.

Ветераны! Они! Больше некому! Теперь надо терпеть. Теперь есть шанс дождаться спасения.

Единственно непонятно — почему такие паузы между выстрелами?

Боятся раньше времени демаскировать свое местоположение? Подпускают противника ближе? Но при таком численном превосходстве последних это может кончиться плохо. Или?..

Или кто-то там, возле ворот, ведет бой в единственном числе, переползая от укрытия к укрытию? Но если он один, то где остальные? И если остальных нет, то почему он пошел в бой в одиночку? Что вообще все это значит? Плановое наступление? Или отчаянный жест камикадзе-одиночки?

Вопрос, имеющий множество ответов. И, значит, ни одного единственно верного.

В любом случае Сан Санычу этот бой не переждать. И не пережить! Если победят бандиты — его запытают до смерти. Если верх возьмут ветераны — его в последний момент пристрелит Седой. Вместе с Мариной и Светой. Ему так приказали. И он исполнит этот приказ, потому что лично ему он ничем не угрожает. Расстрелять в упор безоружных пленников — это не в атаку с автоматом наперевес бежать.

Выжить Сан Саныч не может, но обязан! Помочь ему со стороны невозможно. Единственно, что могут сделать чуть запоздавшие, возможно, даже на секунды, спасители, — это констатировать его смерть и предать согласно ритуалу его бренные останки земле.

Но хорошо сказать — выжить. Но как выжить, имея в пассиве семь с хвостиком десятков лет, кровоточащие, по всему телу, раны и связанные ремнем перед собой руки, учитывая, что противостоит тебе не ровня, но пышущий здоровьем, силой и злобой бандит-молодец? Кстати, с пистолетом и развязанными, во всех отношениях, руками.

Убедить его посредством общего морально-этического превосходства и идеологически верно выверенной речи сложить оружие и сдаться на милость победителя? Так ведь не победителя — какой Сан Саныч, к дьяволу, победитель, он побежденный.

А зачем сдаваться на милость побежденного?

Ерунда какая-то. Побежденный не может диктовать условия! Он должен их принимать!

Нет, моральная победа здесь исключена. С имеющими начальное уголовное образование бандитами говорить о высоких материях безнадежно. Их надо побеждать только физически.

Ну да — связанными руками!

Может быть, пока он осматривается в окно, попытаться распустить узел? Не удастся самому — привлечь кого-нибудь из пленниц? Например, девочку? Дети — они быстрые и, что немаловажно, легкие. Под ней половица предательски не заскрипит. Может, так?

Нет. Опасно. Бандит за ослушание может наказать. И уж точно не устным выговором. Может ударить. Может, разнервничавшись, даже и пристрелить. Ему все равно их стрелять. Всех. Рано или поздно. Он может выбрать рано. И первым может выбрать не Сан Саныча.

К тому же вряд ли заложники сейчас способны к каким-нибудь целенаправленным действиям. Они слишком напуганы, чтобы понять без слов, что от них требуется.

Нет, помощь заложников отпадает. Надеяться можно только на самого себя.

На себя… со связанными руками!

Сан Саныч застонал и перекатился с бока на спину. Седой мгновенно взглянул на него от окна, но, увидев все то же, уже почти бесформенное, не способное ни на какие активные действия, страдающее от боли, страха и тяжелых предчувствий тело, успокоился. Этот противник никакой угрозы не представлял. Опасность была там — за окном.

— Развяжи меня, — попросил Сан Саныч.

— Перебьешься, — ответил Седой.

— У меня тело затекло.

— А у меня кулаки устали.

— Гад ты, — сказал Сан Саныч.

— Но-но! — предупредил бандит. — Не очень-то. Я грубости не терплю.

— Гад. И козел!

Гад — ладно. Но «козла» палач пропустить мимо ушей не мог.

— Ну, ты сам напросился! — прошипел он и ударил сверху в незащищенный живот.

Ударил туда, куда нужно было!

Полковник охнул, согнулся дугой, завалился на бок.

— В следующий раз думать будешь! В следующий раз язык вырежу, — предупредил посчитавший себя отомщенным палач.

Сан Саныч согнулся, завалился на бок и, дотянувшись рукой, выудил из правого ботинка гвоздь. Для того он и злил бандита, для того и нарывался на удар. Чтобы иметь не привлекающую особого внимания возможность слазить в собственную обувь.

Теперь он был вооружен. Пятнадцатисантиметровым гвоздем против автоматического, 38-го калибра, пистолета!

За окном с новой силой вспыхнул бой. Раскатились, отражаясь эхом от стен и близкого леса, автоматные очереди.

• Предыдущая
• 44/63
• Следующая