Деревянная пастушка - Хьюз Ричард - Страница 1

• 1/89
• Следующая

Над головой, среди сухих душистых кустов, застрекотала ранняя цикада.

Водяная змея сверкнула в обмелевшем за лето водопадике, что с ленивым звоном падал в единственную здесь заводь, где можно было плавать; весной, когда тают снега, по этой широкой полосе горячих белых камней, наверно, бежит поток — недаром на высоких берегах заводи с подмытых корней свисают высохшие водоросли. Откуда-то сверху из колышущегося от жары воздуха слетела большая бабочка и, опустившись подле них на скалу, подставила крылышки солнцу.

— Какой ужасный шрам! Откуда это? — с любопытством спросила девушка, довольно бесцеремонно ощупывая его затылок.

Ребенком ее уже не назовешь, но и взрослой, конечно, тоже… Как и он, она лежала на скале, уткнувшись подбородком в костяшки пальцев, широко раскрытые голубые глаза на загорелом веснушчатом лице смотрели в упор на него; она была так близко, что он чувствовал на щеке ее дыхание. Нет, ребенком ее уже не назовешь… Он приподнялся и слегка отодвинулся от нее, но тут же вернулся на прежнее место: слишком горячий вокруг был камень.

Ее выгоревшие на солнце волосы были коротко подстрижены, как у мальчишки. На ней был синий бумажный комбинезон, купленный в сельской лавке, выцветший на солнце и от частой стирки, выношенный почти до основы, и синяя рабочая полотняная рубашка (верхние пуговицы ее были, естественно, расстегнуты). Девушка возникла внезапно, когда он плавал нагишом — он сначала решил, что это мальчишка, и не был смущен ее появлением! Когда же обнаружилось, что это вовсе не мальчишка, он, не вытираясь, принялся поспешно натягивать на себя рубашку и брюки, а она стояла и смотрела на него; как только он сел, чтобы надеть туфли, она села рядом и вступила в беседу. Еще бы, чужак, молодой англичанин шести футов росту, прибывший в Нью-Блэндфорд неизвестно откуда, одетый во что-то невероятно заношенное, неумело зашитое… «Мы», естественно, пожелали узнать о нем все до мелочей!

Вопросам ее положительно не было конца! Она все спрашивала и спрашивала — о том, что ей знать было совсем ни к чему (или чего он не мог ей открыть, если не хотел осложнений). Однако она ему нравилась… Ребенком ее уже не назовешь, но сама она еще не отдавала себе в этом отчета — была по-детски открытая, дружелюбная, без свойственного девицам жеманства.

— Там, на затылке? Кто-то огрел меня однажды по голове, — сказал он и улыбнулся.

Она снова ощупала шрам (зашить его как надо тогда было нечем, вот и остался на голове рубец, торчавший, как плавник у рыбы).

— Какой страшный! — сказала она, приподнялась на локтях, придвинулась к нему еще на дюйм — на два и снова распласталась, точно ящерица; от нее так приятно пахло солнцем. Она смотрела, как с его влажной, спутанной гривы (каждая волосинка, словно миниатюрная призма, дробила белый, нестерпимо яркий свет) ручейками стекала вода и высыхала на высоком, умном, золотистом от загара лбу, на лупившемся носу…

Вода сверкала. Воздух, словно стекло, коробился от жары — жара проникала в них обоих снизу, из камня, обрушивалась с неба. Лица их почти соприкасались. Крошечная капелька пота выступила на одной из ее веснушек и поползла по носу, который находился всего в каком-нибудь дюйме от его лица. Она скосила глаза и надула губы, точно собиралась свистнуть… Потом закрыла веки — так крепко, что они даже подрагивали, — протянула руку и, нащупав ворот его рубашки, просунула пальцы внутрь; рука казалась такой горячей его прохладной после купания коже.

— Господи! — воскликнула она. — Отчего это у вас сердце так колотится?!

Он нашел ее пальцы и мягко, но решительно убрал их, выждал немного и возможно более безразличным тоном спросил, как ее зовут…

Широко раскрытые глаза растерянно заморгали, и она разом села.

— Ри, — думая о чем-то другом, сказала она. И внезапно съехала по камням на плоском заду, точно обезьянка; теперь их разделяло футов шесть. — Анн-Мари, — с явной обидой бросила она через плечо. Потом помолчала немного и добавила: — Прозвали в честь бабки, жившей в Луизиане… Вот так-то… Да и ваше имя — Огастин, — уж конечно, тоже французское!

Она и произнесла-то его почти на французский лад. Но не успел он возразить (или хотя бы удивиться, каким образом она сумела это выяснить), как она уже снова была подле него.

— Гляньте! — потребовала она и указала на кармашек своей рубашки, видневшийся из-под лямки комбинезона. На нем цветной шерстью было неуклюже вышито вязью «РИ», а над буквами — черепаха, тоже вышитая цветной шерстью. — Потрогайте, какая у меня черепашка — мя-агонькая! — предложила она и потянула его за руку (но он уклонился).

Тогда она сказала:

— Дайте мне вашу рубашку, я вышью ваше имя, чтоб было как у нас у всех… Т-И-Н-О, — произнесла она, выписывая пальцем буквы на его груди и искоса на него поглядывая. — Тино — дома ведь вас так зовут?

Вовсе нет, решительно отрезал он: никто из друзей не зовет его Тино. Тогда она наконец умолкла, зевнула, встала и начала раздеваться.

— А я не курю! — крикнула она без всякой связи с чем бы то ни было, стягивая рубашку через голову и спуская до лодыжек штаны. — Господи боже мой, вы-то хоть курите? И вообще, что вы делаете? — Одну за другой она вытянула ноги сразу из брюк и из резиновых туфель. — И спиртного я тоже в рот не беру — просто не выношу!

Он ожидал увидеть под мальчишечьей одеждой голого подростка, а на Ри оказалось модное крепдешиновое белье.

— Вот так-то! А волосы у меня вылезли во время скарлатины, ну и что? — И вся в персиковом крепдешине она прямо со скалы бросилась в заводь; Огастина словно током пронзило: он вспомнил Мици.

Мици… Незрячие серые глаза, пальцы, точно щупальца, шарящие по столу в поисках чашки с кофе…

Отдаленный от него месяцами разлуки и океанами, образ ее съежился и стал похож на раскрашенную картинку — таким предстает человек на другом конце туннеля или когда смотришь на него в телескоп с обратного конца. Мици возникла над далекой коннектикутской заводью, словно фотография в рамке медальона, и, однако же, этого было вполне достаточно, чтобы Огастин снова сказал себе, что никого не любил так, как ее, и никогда уже не полюбит. Если бы ему удалось поговорить с ней до того, как она уехала в монастырь, внушить ей, что бога нет и искать прибежища в своем горе надо не у него… Едкий привкус досады обжег Огастину рот.

Какое-то время он стоял так, застыв, бессознательно поглаживая рубец на затылке тупыми, сломанными ногтями с еще не смытыми следами дегтя, пока какой-то волосок не зацепился за трещину в ногте. Боль от выдернутого волоска вернула его к действительности — заводь больше не интересовала его, и, предоставив девчонке нырять и плавать, он направился через лес домой; ноги его шлепали по глубокому песку проселочной дороги, в мыслях по-прежнему была Мици. Ее раскрасневшееся от мороза, утонувшее в мехе лицо…

И снова, как в прошлую зиму, горький ком отчаяния встал в горле, таком пересохшем, что ни выплюнуть этот ком, ни проглотить.

«И все же пора выкинуть Мици из головы!» — сказал себе Огастин в глуши этого чуждого ему леса по другую сторону Атлантики.

Пятна солнца пробивались между ветвей, и то тут, то там какой-нибудь лист сверкал, будто стеклянный, а у самой земли солнечный свет становился совсем зеленым, будто ты на дне моря. До чего же хороши эти уединенные коннектикутские леса, хоть они и не похожи на те, что стоят в Дорсете вокруг поместья Мэри, — и не только потому, что здесь много хвои, но и из-за густого кустарника, вынуждающего держаться дорог. Кусты, всюду кусты, и каждый куст — точно мириады зеленых глаз… А деревья до того густолистые, что не только ветвей — стволов не видно… Да и сами деревья здесь иные, чем в Англии, даже те, которые называются так же: дуб здесь другой, не английский дуб, и вязы не настоящие.

• 1/89
• Следующая