Чернильный орешек - Хэррод-Иглз Синтия - Страница 41
- Предыдущая
- 41/100
- Следующая
– И ты, выходит, тоже, Лия? Так в чем же дело, Клемент? Не сомневаюсь, что ты мог бы уладить это и сам, ведь так?
– Да уж, мадам, я бы не прочь это уладить, – явно негодуя, ответил Клемент, – только речь идет о тех слугах, которых привез с собой молодой хозяин. Они что же, останутся здесь, мадам? И каково же будет их положение в доме?
Мэри-Эстер была удивлена и раздражена тем, что ее допрашивали.
– Об этом, Клемент, тебе сообщат в свое время Что дает тебе право так непочтительно говорить со мной?
– Прошу прощения, мадам, только все мы вот чувствуем… они попросили меня высказаться от их имени, все слуги… ведь эти трое браунистов… эти проклятые еретики…
Клемент, быть может, впервые в своей жизни не мог найти нужных слов, онемев от ярости. Тогда дело взяла в свои руки Лия.
– Эти новые слуги, мадам, они ведь пуритане, стало быть, ужасные еретики, и мы не желаем, мадам, чтобы они находились с нами в одном доме.
– Что такое, Лия? Ты меня просто удивляешь Ты не желаешь? Да что это за речи такие?
Но в Лии и в помине не было никакого раскаяния. Она упрямо продолжала.
– Все это не к добру, мадам. Вы-то их, может быть, пока что не видели, но те речи, которые они ведут, мадам… да мы этого и разобрать-то не могли поначалу, они ведь говорят так мудрено, но когда мы поняли – это же сущее богохульство, мадам богохульные слова так и падают у них с губ, словно яд у змеи! – Остальные слуги согласно закивали – А потом, мадам, они побрели в церковь, словно на прогулку, и – Бог мой! – чего мы там только не наслушались! А один из них, мадам, он… он… он плюнул! На пол часовни!
Остальные опять дружно закивали, округлив глаза от ужаса, а кое-кто из слуг постарше перекрестился или прочертил в воздухе знак, оберегающий от греха. Мэри-Эстер вздохнула.
– Очень хорошо, Лия, я с ними поговорю и постараюсь, чтобы ничего подобного впредь не случалось. Но пока хозяин не скажет, как следует с ними поступить, им придется остаться, а вы должны вести себя самым благопристойным образом. Держитесь от них в стороне, если не можете вынести их общества, и не надо слушать их, коли их речи вас задевают. Я полагаюсь на всех вас и надеюсь, что в доме будет мир и тишина. У хозяина сейчас и так достаточно волнений… мы не должны их увеличивать.
Слуги молча покинули зал, явно не удовлетворенные, но не прошло и нескольких минут, как Мэри-Эстер вновь потревожили. На сей раз вбежала Гетта, ее обычно веселое, ясное личико было красным от гнева и мокрым от слез.
– Мама! Мама! – рыдала она, пряча лицо в складках платья матери.
– Ну-ну, цыпленочек, в чем дело? Ты уже слишком взрослая для таких страстей. Ну, скажи мне, что случилось?
Хотя Мэри-Эстер и успокаивала ребенка, на сердце у нее самой были дурные предчувствия. У Гетты была такая веселая, уравновешенная и жизнерадостная натура, что так расстроить ее могло лишь что-то очень дурное.
– Мой сад… они затоптали мой сад! – причитала она, убитая горем.
Мэри-Эстер пришла в ужас, мгновенно поняв, что произошло. Сад Гетты был предметом гордости в ее жизни. Эдмунд подарил ей небольшой клочок земли в солнечном углу итальянского сада, и с помощью Эйбела, садовника, она с любовью трудилась над ним несколько лет, проявляя при этом упорство и терпение, совсем необычные для такой маленькой девочки. Гетта выращивала в своем садике главным образом красные и желтые цветы – цветы жизни и солнца. Но девочка по-своему, незаметно для окружающих, была еще и глубоко религиозным ребенком. В задней части сада она выстроила небольшой грот из камней и раковин, засадив его папоротником и мелкими цветами, которые хорошо приживались среди камней и расщелин. А плотник Бен вырезал для нее из дерева небольшую статую Пресвятой Девы, и Гетта поставила ее в гроте.
Все это вытекало самым естественным образом из характеров упомянутых людей, однако многие из слуг относились к гроту Гетты с почтительным суеверием. Они так обожали девочку и так восхищались ее набожностью, что в своем сознании наделяли это место огромной силой. Редко выдавался день, в который кто-нибудь не остановился бы у грота, чтобы положить там букетик цветов, произнести молитву или просто на счастье коснуться этих камней. Это было своего рода проклятием для пуритан – суеверным предрассудком, идолопоклонством, «папизмом», как они презрительно выражались. Один из этих незнакомых слуг Ричарда явно усмотрел что-то такое в этом гроте и решил отомстить самым что ни на есть жестоким способом. Сердце Мэри-Эстер, утешающей рыдания своей дочери, воспылало гневом.
– Пойдем, поговорим об этом с папой, – решительно произнесла она, беря Гетту за руку и направляясь к двери.
Ничто, кроме слез ребенка, не могло бы заставить Мэри-Эстер потревожить в этот день своего супруга.
…Все было улажено. Хозяин отдал распоряжения, и все домочадцы должны были им повиноваться. Брак молодого хозяина и пуританки был признан действительным, им предстояло получить восточную спальню и относиться к ним следовало с подобающим почтением. Однако ничто не могло помешать слугам говорить о ней как об «этой посторонней» где угодно, но только, конечно, не в присутствии хозяина. А Мэри-Эстер еще больше удивляла снисходительность Эдмунда в отношении слуг Ричарда, – точнее говоря, слуг Кэтрин, поскольку они были из домашней челяди ее отца. Ибо они больше всего нарушали покой Морлэнда. Эта троица была, как и все прочие браунисты, закоренелыми, испытанными пуританами, о чем можно было судить уже по одним их именам. Говорили они с таким сильным акцентом, что поначалу трудно было разобрать, как же их зовут. А когда, наконец, поняли, то у слуг-йоркширцев скривились губы от презрения. Лакея звали Борцом, и это, как выяснилось, было сокращением от его полного имени – Борец с дьяволом. Имя служанки – Страх, а полностью – Страх Господень. Это, конечно, звучало достаточно мерзко, но когда стало известно, что имя второго лакея, Если, является сокращением от «Если бы Господь не умирал, то тебя бы и не проклинали», негодованию слуг из Морлэнда просто не было границ.
Тем не менее хозяин объявил, что они должны остаться, хотя и при условии, что будут вести себя пристойно и прислуживать молодому хозяину и «этой посторонней». Еще более удивительным оказалось то, что им позволялось молиться на собственный манер, если только это будет происходить в уединении, и нельзя насильно заставлять их ходить к обедне. Своих решений Эдмунд никогда не обсуждал, да никто и не осмелился бы спросить у него, почему он проявлял такую терпимость, даже его жене такое не приходило в голову. Однако пару раз Мэри-Эстер заставала мужа, тоскливо глядящим на своего старшего сына, когда, по мнению Эдмунда, никто не мог этого заметить. И тогда она решила, что Эдмунд все еще надеется завоевать доверие и любовь Ричарда.
Эдмунд страдал, ему недоставало любви его сыновей. Кит вместе с Хиро и больным ребенком вернулся в Уотермилл, Фрэнсис жил в Лисьем Холме, а Амброзу вскоре предстояло обвенчаться с Мэри-Элеонорой и отправиться в Новый Свет… и, быть может, уже никогда оттуда не вернуться. Оставался лишь Ричард, а у их порога уже стояла война с этими шотландцами, да и на юге назревала гроза, и Эдмунд, наконец, ощутил, как холодный ветер времени обдувает его. Да, смерть подобралась к Морлэндам близко, и он не мог понапрасну тратить драгоценное время, домогаясь любви собственного сына.
Вот так Ричард с Кэтрин и остались в доме, и эта троица слуг-пуритан тоже осталась, и домочадцам пришлось примириться с их присутствием. Однако ничто не могло помешать рассерженным слугам-йоркширцам высказывать свое мнение, когда им этого хотелось. И никто, разумеется, не мог помешать слугам постарше креститься, когда мимо них проходили Страх, Борец или Если. Произошел, кстати, резкий подъем набожности даже у тех слуг, которых прежде приходилось силком выволакивать из постели на раннюю мессу. И едва кто-то из этих пуритан ступал за порог, всегда каким-то образом получалось так, что кто-то из дворовой челяди мигом находил срочное и длительное занятие, которое требовалось выполнять по соседству с садиком Гетты.
- Предыдущая
- 41/100
- Следующая
