Хаус и философия. Все врут! - Джейкоби Генри - Страница 8

Кроме того, с точки зрения драматургии сериала уникальность стиля поведения Хауса может объясняться еще одной важной причиной. Нам, зрителям, ненавязчиво напоминают, что в профессии врача главное, а что — шелуха.

Рассуждения Ницше об аскете, человеке, который практикует самоотречение, могут показаться неожиданными. Казалось бы, для Ницше с его дионисийским принятием жизни во всей ее телесности аскеза должна быть неприемлема. Но Ницше, осуждая образ жизни аскета в целом, тем не менее находит место и для похвалы (возможно, следствие влияния Востока). Ограничения, которые аскет налагает на себя, на самом деле — попытка выжить в полном тягот и страданий мире, где человек — больное животное. Поэтому для Ницше «аскетический идеал есть маневр с целью сохранения жизни. <…> Меня уже понимают: этот аскетический священник, этот мнимый враг жизни, этот отрицатель — он-то и принадлежит к великим консервирующим и утвердительным силам жизни…».[27] Хауса, хотя он далеко не аскет, почти никогда не показывают обладающим обычными символами материального благополучия либо стремящимся к этим символам. Мотоцикл и джинсы свидетельствуют о его скромном образе жизни. Хаус не замечен в сознательном отказе от потребительских благ, он просто не испытывает к ним интереса. Еще одна черта, характерная для аскета, — аполитичность: Хауса не интересуют интриги в медицине и за ее пределами. Интерьер его квартиры прост и скромен, и ничто не выдает в гениальном диагносте пристрастия к приобретательству.

Георг Зиммель писал о боли: «Это одна из фундаментальных тем истории человеческой души — возвышение нашего существования достигается через страдание… Ницше переносит эту связь от индивида к человечеству: только дисциплина, сопровождавшаяся великой болью, породила "все возвышение человечества"».[28] Заратустра поэтически формулирует эту мысль так: «Нужно носить в себе еще хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду». Похоже, «хаос» Хауса проистекает из его очень реальной боли, которая, судя хотя бы по эпизоду, где Кадди дает ему плацебо, может быть психосоматической. Эта боль, какой бы ни была ее причина, может быть тем обходным путем, что за счет силы и интенсивности выводит Хауса на прямую дорогу к вершинам.

Ранние работы Ницше («Рождение трагедии из духа музыки» и «Философия в трагическую эпоху Греции») радикально пересматривают стандартные для того времени взгляды на греческую философию и искусство. Как пишут Майкл Сил к и Джозеф Стерн: «Страдающий герой греческой трагедии, Эдип или Прометей, — исходная модель для сверхчеловека Ницше».[29] Античные герои воспротивились богам и заплатили за это высокую цену — часто и физическим страданием. Определенное сходство Хауса с Эдипом и Прометеем бросается в глаза. Его поступки достойны пусть не героя мифов, но героя в повседневном, обыденном смысле, и, совершая их во благо людей, Хаус восстает против этических норм и исторически сложившихся медицинских регламентов. Боль Хауса, подобно боли античных героев, будит в нас сопереживание и может быть как-то связана с его «возвышением» — способностью распутывать загадки, непосильные для других. Было бы соблазнительно легко сказать, что его несносный характер (совсем не тот, какого ждешь от сверхчеловека) — следствие его боли, а в нападках на окружающих он находит облегчение. В действительности же благородный герой без единого изъяна скучен. Недостатки чуть-чуть приближают его к нам, обычным людям.

Немецкий философ Мартин Хайдеггер (1889–1976), много писавший о Ницше, считает, что наша функция заключается в том, чтобы ответить на вопрос: «Готов ли человек в своей сложившейся к нашему времени сущности к безусловной власти на Земле?», и называет Ницше первым из мыслителей, «который, принимая во внимание течение мировой истории, ставит этот решающий вопрос и продумывает его во всей метафизической важности».[30] Если нет, пишет Хайдеггер, то «нынешний человек» должен вознестись над собой, и этот «сверх-человек», человек, вышедший за пределы себя, являет какой-то будущий тип, который будет «избавлен от мести» и будет обладать волей освободить себя от диктата «было», прошлого, которого он больше не хочет. Это свобода от прошлого — от памяти о вине, стыде и горечи, навязываемых европейской моралью. (Похоже, у Хауса есть счастливая способность отмахиваться от любого чувства вины за свое поведение. Более того, он оскорбляет всех со вкусом, уверенно и беззаботно.)

Итак, приставка «сверх» в «сверх-человеке» для Хайдеггера содержит отрицание, задающее направление эволюции нашему биологическому виду: от нынешних мстительных созданий (чья мстительность, по Ницше, значит, что они чувствуют себя побежденными и потерпевшими) к новому типу существ. Как в эту схему вписывается Хаус? Да прекрасно! Хаус почти не демонстрирует признаков жалости к себе или злопамятности, несмотря ни на пулевые ранения, ни на злосчастное стечение обстоятельств, сделавшее его инвалидом.

Можно ли считать хаусовское презрение к бюрократии и предпочтение интуиции больничному кодексу поведения «канатом», мостом между человеком и сверхчеловеком? — Действительно ли Хаус — предвестник альтернативы западной медицине и готовности вырваться из узкого концепта доктора в белом халате? Очевидно, что аналога хаусовским кунштюкам в реальном мире нет. Хаус — это вымысел в вымысле. Регулярность, с которой к нему попадают фантастически трудные случаи, его специализация, должность в штатном расписании и оригинальность его решений лежат за пределами правдоподобия. Поведение и внешность делают его особенным в больничной среде и вне ее одновременно. И, хотя самонадеянность и дурные манеры Хауса, может быть, и не совсем те качества, которых ждал Ницше от Übermensch, его талант, стиль, сила воли, великодушие и пренебрежение мнением и моральными принципами большинства соответствуют идеалу философа.

В больницу поступает пациент со сложным набором противоречивых симптомов. Команда врачей ставит ему два правдоподобных диагноза, каждый из которых требует своего курса лечения. Каждый курс вылечит пациента, если диагноз верен, но в противном случае, как уже знают все зрители «Хауса», убьет его. Если врачи выберут верное лечение, честь им и хвала, если ошибутся — то будут жалеть о своем решении всю жизнь, хотя дисциплинарного наказания может и не последовать. Семья пациента будет негодовать — доктора убили их любимого дедушку! Доктора во всем виноваты!

Так ли это? Можно ли винить врачей, если у них не было никакой возможности узнать, какой диагноз верен? А если они упустили какой-то маленький симптом? Теперь их можно винить в смерти пациента, даже если другие врачи могли не заметить этот же симптом? Если медики не заслуживают порицания, когда ошибаются с диагнозом, то с какой стати им достаются почести, когда он оказывается верным?

Интуитивно мы чувствуем, что людей нельзя осуждать за то, в чем они не виноваты, или за то, что случилось по вине факторов, которые они не контролируют (назовем это «принципом неподконтрольности»). Но — вот ведь парадокс! — мы осуждаем людей больше, когда их поступки ведут к серьезным бедам, чем когда те же поступки, по чистому везению, не имеют последствий. Например, мы чувствуем, что водитель, который сел за руль пьяным и кого-то задавил, сотворил нечто более ужасное, чем пьяный водитель, который благополучно добрался до дому. Этот парадокс — мы ответственны только за то, что в нашей власти, и в то же время ответственны и за вещи, нам неподвластные, — известен в философии как проблема «моральной удачи». Эта проблема сильно усложняет наше представление о механизме моральной ответственности. В то время как осмысление природы удачи и роли неподконтрольных нам факторов издавна составляло часть философии морали, понятие моральной удачи впервые было рассмотрено в двух работах, написанных в 1976 году Бернардом Уильямсом[31] и Томасом Нагелем.[32] Нагель пишет: проблема моральной удачи доказывает, что в фундаментальных понятиях «похвалы» и «осуждения» есть какая-то непоследовательность, но «представление о парадоксальности моральной удачи — не ошибка, этическая или логическая, а осознание одного из путей, какими интуитивно воспринимаемые условия морального суждения грозят подорвать саму его идею».[33]