Под покровом ночи - Карр Джон Диксон - Страница 17

• Предыдущая
• 17/46
• Следующая

Он только это и сказал. Но я знаю, что не потеряла сознание, потому что чувствовала на своем запястье его руку и его взгляд на моем лице. Затем он повернулся, вышел и бесшумно закрыл за собой дверь… но моя кисть в том месте, где он ее касался, стала влажной… Я чуть не сошла с ума. Я чиркнула спичкой и… О господи! На моей кисти осталась кровь, кровь с его руки!

Постепенно напряжение оставило ее, и женщина словно опустилась в кошмар. Вдруг до моего сознания дошло, что я слышу громкий стук: „Прочь из проклятого места! Прочь, говорю! Раз, два, ничего, этим займемся потом. Страшитесь бездны Ада? Фи, милорд, фи! Солдат, а боитесь?.. И все-таки, кто бы мог подумать, что в этом старике так много крови! Запах крови все еще здесь; всех духов Аравии не хватит, чтобы убрать его с этой маленькой ручки“.

Удары затихли. Мгновенное ощущение ужаса прошло, и передо мной была только испуганная девушка, закрывшая рукой глаза и пытающаяся сохранять самообладание. Я мягко сказал:

— Вы узнали этого человека?

— Нет. Не знаю, кто это был. Я видела его всего секунду, а говорил он шепотом.

— Но вы подозреваете…

— Не знаю, говорю вам! Я не знаю, кто это был!

— Слушайте! Мы не знаем, кто убил Рауля; мы даже не знаем, как он это сделал. Попытайтесь вспомнить.

— Не могу…

— А вы можете сказать, кто мог его убить?

— Нет! — закричала она чуть ли не в истерике. Отняв от лица руки, девушка подняла на меня наполненные слезами глаза. — Но даже если бы смогла, я не посмела бы сказать вам.

Я был удивлен страстностью ее тона:

— Послушайте, вам не надо бояться. Никто не собирается причинить вам вред…

Девушка изучала меня, склонив голову.

— Пожалуйста, — наконец произнесла она, не могли бы вы уйти? Потом вы сможете снова допросить меня. Сейчас мне трудно говорить… Я вернусь сюда. Мое имя Шэрон Грей. Я живу в Версале, вы меня там найдете… Если вы меня отпустите, я могу уйти черным ходом. Меня никто не увидит и не узнает, что я была… такой.

Казалось совершенно естественным, что мы вот так разговариваем с ней. Совершенно ничего странного… в этом была какая-то откровенность и надежность, и все казалось в порядке вещей. Я боялся, что с дневным светом придет прежнее понятие об условностях. Это было похоже на то, как разбить фарфор, чтобы смешать его осколки с остатками романтичности. Я невольно сказал:

— Да, вы можете идти. Если здесь есть черный ход, постарайтесь, чтобы никто не видел, как вы уходите. — Странная боль пронзила меня, почти злость. — Но это не последний раз, помните! Полиция пожелает допросить вас.

— Конечно, — задумчиво кивнула она, — полиция. — Затем вдруг удивленно заявила: — Я так и не знаю, как вас зовут.

Вот так. В последнюю минуту в наш разговор вмешались светские любезности! Я воспринял это с раздражением, хотя такой поворот должен был показаться мне смешным. Когда я назвал свое имя, девушка заметила:

— О, значит, вы не француз!

— Нет! — резко ответил я и пошел к двери.

Я не хотел допустить, чтобы эта короткая необычная встреча закончилась обменом банальностями. Звездный свет и лампа-орхидея, золотистые волосы и янтарные глаза, замершие в хрупкой красоте, остались в ночи за захлопнутой дверью. Я кисло подумал, что никогда не стану детективом.

Когда я спускался по лестнице, мой удрученный смех раздавался эхом, как мне показалось. Я остановился и с удивлением уставился на прислонившегося к стене и насмешливо усмехающегося Банколена. Ему никогда не изменяла привычка появляться внезапно. Он выглядел как насмешливый гоблин — с черной бородой, стоящий на четвереньках над могилой истории.

— Мой дорогой Джефф, — произнес он противным увещевательным тоном, — в возбуждении от твоего tete-a-tete[7] ты, кажется, забыл, зачем я посылал тебя наверх. — Он поскреб бороду. — Однако, — со вздохом продолжал этот ничему не удивляющийся человек, — не важно. За время твоего идиллического путешествия мы, внизу, потрудились на славу. Боюсь, что комната попросту разорена. Но во всяком случае, мы установили, что там нет никаких потайных дверей, никакого скрытого способа уйти из нее ни в полу, ни в потолке. Voila![8]

Мы продолжали спускаться, и он взял меня под руку.

— Карточную комнату только что опечатали, работа закончена. Теперь можем выйти на улицу и поразмышлять, если не возражаешь… Кстати, я взял на себя смелость подслушать твой разговор с английской леди, который оказался очень полезным. Должен сказать, что ты держался сдержанно и достойно похвалы. Никаких…

С досады я выругался.

— Тогда вам известно, что я ее отпустил. Признаю, я поступил глупо. Я…

Банколен удивленно поднял брови:

— Говоришь, глупо? Но только так и следовало поступить. Я считаю, что ты добыл у нее больше сведений, чем когда-либо удавалось мне. Леди без одежды — это леди без сдержанности. Конечно, за ней проследят, как и за остальными клиентами. Но могу подтвердить, что она правильно назвала тебе свое имя и адрес. Я не очень хорошо знаком с ней, но знаю, кто она.

— Вот как! Случайно, это не какая-нибудь известная особа, которую я должен бы знать?

— Не совсем так. У нее есть деньги и, думаю, какой-то титул, но она не очень известна. Это любовница нашего приятеля Вотреля.

Мы с радостью вышли из здания на улицу, где было тепло, а в воздухе пахло дождем и распускающейся зеленью. Мы уселись в машину втроем и поехали вдоль реки вокруг площади Альма в сверкании огней. Мигающие желтые огоньки вывески у „Франсиз“, уютные столики на тротуаре так и манили зайти выпить. Что мы и сделали. В кафе было полно публики, собравшейся здесь после спектакля, в том числе знаменитые актеры и журналисты. При появлении Банколена все замолчали. Разумеется, известие об убийстве уже широко распространилось, но, хотя мы поздоровались с несколькими репортерами, я обрадовался, что они и не подумали нападать на нас со своими вопросами. Они только вежливо улыбнулись и вернулись к своему вермуту и игре в кости. Вопросы к полиции служители пера оставили для рабочего времени. Мы уселись в закутке на кожаном полукруглом диване и часов до трех обсуждали ход расследования. Скорее этим занимались мы с Графенштайном, потому что Банколен хранил молчание, крутя в руках потухшую сигару и время от времени подзывая официанта, чтобы он наполнил его бокал.

Наконец мы закурили. Завеса табачного дыма повисла в неподвижном ночном воздухе. Стоя среди опустевших столиков, Графенштайн разглагольствовал о пиве, а я вспоминал Суинберна, но почему мы с такой страстью обсуждали именно эти темы, понятия не имею.

Доставив Банколена домой на авеню Георга Пятого, буквально за углом, а Графенштайна в его отель на Елисейских Полях, я поехал к себе. В каком-то рассеянном опьянении я обогнул Ронпуан и свернул на авеню Монтеня к своей квартире.

Я был не в состоянии размышлять. Долго стоял в гостиной у высокого окна, выкурив в темноте несколько трубок. Но таинственные обрывки видений, то и дело тревожившие мое сознание, заставляли чувствовать себя необъяснимо несчастным.

Когда я проснулся, комнату заливал веселый солнечный свет — это было такое утро, которое заполняет тебя безотчетной радостью, когда хочется петь и прыгать козликом. Высокие окна сияли в лучах ослепительного солнца, на небе искрились белоснежные облака. Подобные ангелам, они плыли вереницей над серыми крышами Парижа. За одну ночь деревья оделись прозрачной зеленой листвой. В комнату проникал тихий шелест молодых листочков… Короче, это был чудный весенний день. И хотелось смеяться над циничным отрывком из прочитанной накануне книги. Я вскочил и сладко потянулся, услышав, как в ванной уже льется вода, улавливая запах кофе, готовящегося в кофеварке. Томас — я говорил о своем неоценимом слуге? — оживленно хлопотал в комнате, выбирая мне одежду на сегодняшний день, и улыбался в глубине своей уравновешенной, английской души, посматривая за окно.

• Предыдущая
• 17/46
• Следующая