Революция. Книга 1. Японский городовой - Бурносов Юрий Николаевич - Страница 43

Неожиданно вошла Аликс.

— Что с тобой, Ники?! — спросила она. — С кем ты разговаривал? Здесь никого нет… Снова этот призрачный монгол?!

— Нет, — соврал Николай. — Просто… просто отрабатывал риторику. Я изучил сейчас статистические материалы за последние двадцать лет — Россия поднимается, растет! И в этом, конечно, моя заслуга.

— А если бы ты не даровал манифестами Думу и столь ожидаемые свободы, было бы еще лучше. Ну зачем, зачем ты допустил тогда эту слабость?!

Царь поежился. Он тоже до сих пор считал, что тогда, в октябре девятьсот пятого, позволил себе недопустимую слабость, когда разрешил Витте разработать манифест. Манифест о свободе, как его называли обычно, содержал три обещания:

«1. Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов.

2. Не останавливая предназначенных выборов в Государственную Думу, привлечь теперь же к участию в Думе, по мере возможности, соответствующей кратности остающегося до созыва Думы срока, те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав, предоставив затем дальнейшее развитие начала общего избирательного права вновь установленному законодательному порядку.

3. Установить как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог воспринять силу без одобрения Государственной Думы и чтобы выборным от народа избранникам обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за законностью действий поставленных от нас властей».

Либеральная общественность тогда встретила манифест с огромным ликованием. Цель революции считалась достигнутой, завершилось оформление партии кадетов, возник «Союз 17 октября» и другие партии. Но большевики сразу объявили Октябрьский манифест обманом и призвали все левые силы не признавать его. А большевиков Николай боялся куда сильнее, чем остальных, и потому выходило, что манифест был подписан зря.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказала тем временем Аликс. — О большевиках. И я давно говорила: с ними нужно жестче. Почему не убить этого ужасного Ленина!

— Аликс, милая, — пробормотал Николай, — мало ли тебе того, что и так меня зовут Кровавым?! Даже Николай Первый был всего лишь Палкиным… И представь, что случится, если убить Ленина.

— «Про него неверно говорят, что он больной, глупый, злой… Он просто обыкновенный гвардейский офицер», — ехидно процитировала в ответ Александра Федоровна. — Но Чехов сказал неверно, любой обыкновенный гвардейский офицер быстро разобрался бы с бунтовщиками.

Царь внимательно посмотрел на ее некрасивое лицо. Сейчас он ненавидел ее, как ненавидел во многие моменты жизни, как ненавидел, когда узнал что страшная болезнь — гемофилия — передалась Алексею, его единственному сыну и наследнику, именно по материнской линии… В висках застучало, заныл старый шрам, полученный в Японии, и Николай с трудом подавил желание обхватить голову руками, упасть на диван и завыть в голос — так ему все это надоело.

— Я не хочу сейчас об этом разговаривать, — произнес он.

Но Аликс не унималась.

— Когда же ты поймешь, Ники? Почему ты невнимательно слушаешь Григория? Даже мелочи становятся великими, когда они по воле божией. Они малы сами по себе, но тотчас же делаются великими, когда исполняются ради него, когда ведут к нему и помогают навечно с ним соединиться. Вспомни, как он сказал: «Верный в мале и во мнозе верен есть, и неправедный в мале, и во мнозе неправеден есть».

— Я НЕ ХОЧУ СЕЙЧАС ОБ ЭТОМ РАЗГОВАРИВАТЬ! — закричал царь, стискивая голову ладонями.

Императрица со страхом посмотрела на него и быстро вышла прочь…

Подполковник Рождественский шел следом за монголом. Он помнил, что это весьма хитрая бестия — при задержании убил городового, кавалера двух крестов за японскую войну, и скрылся. Потом всплыл в Швейцарии, контактировал с Ульяновым-Лениным и его супругой, навещал Горького на Капри — это все говорило о довольно высоком его положении в РСДРП — и вот, видите ли, вернулся в родные пенаты. Хотя родные пенаты у него не здесь, а в дикой Монголии, где степь да верблюды. Принес же черт, как будто своих не хватает…

Упускать Джамбалдоржа подполковник не собирался. Он прикинул, что постарается взять его в любом случае, хотя противник, видать, опасный. Рождественский многое знал о японских видах рукопашной борьбы, сам кое-что изучил на досуге; точно так и у монголов могли быть свои хитрости. Покойный кавалер Старостин, которому Цуда распорол печень, это хорошо усвоил, только что другим рассказать теперь никак не мог.

Монгол тем временем свернул в проулок и стал подниматься по лестнице в «Номера Монтбланк», как гласила довольно аляповатая и облезлая вывеска. То ли у него там встреча, то ли едва приехал и хочет снять себе меблирашку. Черт же с тобой, решил Рождественский, обожду.

Он стал возле афишной тумбы так, чтобы хорошо видеть лестницу, и закурил папироску. В кармане лежал браунинг девятый номер, состоявший на вооружении Охранного отделения, но это не успокаивало подполковника. Как назло, вокруг не было ни одного городового, которого можно взять на подмогу или отослать за таковой в участок… Рождественский зябко переступил с ноги на ногу и тяжело вздохнул. Подумать — он, подполковник, бегает по улицам, ловит злоумышленника… А что поделать, коли время таково? Особенно сердило Рождественского, что даже провокаторов к большевикам и прочим анархистам засылать стало невозможно. Особенно тут навредил генерал Джунковский — бывший губернатор Москвы, а нынче командир Отдельного корпуса жандармов и товарищ министра внутренних дел.

— Провокацией я считаю такие случаи, когда наши агенты сами участвовали в совершении преступления! Сами устроят типографию, а потом поймают и получают ордена! — кричал Джунковский на подчиненных. Спорить с ним было трудно, ибо Рождественский и сам знал целый ряд подобных случаев, не принимая в них участия только ради сохранения чести. Но сейчас он был беспомощен и рассчитывать мог лишь на себя.

— Господи, пронеси, — пробормотал подполковник, бросил папироску и перекрестился. Тотчас же на лестнице появился Джамбалдорж, резво сбежал вниз и пошел далее по проулку.

Рождественский последовал за ним, сжав в кармане рукоять браунинга. Так они шли довольно долго, причем монгол даже ни разу не оглянулся — очевидно, не подозревая за собой слежку. Подполковник не раз давил в себе желание закричать: «Стой!», но держался до той поры, пока они не вошли в небольшой тупик, заканчивающийся краснокирпичной стеной. Но крикнуть «Стой» подполковник Рождественский не успел, потому что монгол повернулся к нему и спокойно сказал:

— Что вам угодно, милостивый государь?

— Вы — большевик Джамбалдорж, — произнес подполковник, извлекая браунинг.

— Увольте, меня зовут Габидулла Иллалдинов, — приветливо улыбаясь, возразил монгол. На мгновение Рождественский задумался, а не ошибся ли он в самом деле, но тут же опомнился:

— Я — подполковник Рождественский из Охранного отделения. Вы знаете, о чем я говорю. Поднимите руки и подойдите ко мне. Без шуточек, господин Джамбалдорж. Или вам приятнее обращение «товарищ»?

— Я не знаю, кто вы такой. Может быть, вы грабитель, — резонно отвечал монгол, не предпринимая никаких действий.

— У вас есть выбор? — Рождественский выразительно покачал вверх-вниз стволом пистолета.

— К сожалению, нет, — вздохнул монгол и сунул руку в карман пальто. Подполковник выстрелил раз и другой, полагая, что задерживаемый хочет вытащить оружие. С невыразимой тоской на лице Джамбалдорж покачнулся и повалился на бок. Рука его выпросталась из кармана, и что-то маленькое, бренча, покатилось по камням.

Не опуская пистолета, Рождественский осторожно подобрался к лежащему и нагнулся, чтобы подобрать оброненную вещицу.

Это был маленький металлический сверчок чуть больше настоящего, живого.

— Вы не в меня стреляете, подполковник. Вы стреляете в Россию, — едва слышно пробормотал монгол. Лужа темной крови под ним быстро увеличивалась в размерах.