Революция. Книга 1. Японский городовой - Бурносов Юрий Николаевич - Страница 30

— Весьма воинственно, — сказал Коленька.

— А они больше ничего не умеют, кроме как воевать. И Менелик пытался научить их другому… — грустно сказал Гумилев.

… Через несколько часов на путях показался паровоз с двумя платформами, которые подвозили материалы для починки пути. Путешественников пригласили перейти на них, и еще час они ехали таким примитивным способом. Наконец, на безымянной станции они увидели поезд, который на следующее утро должен был отвезти их в Дире-Дауа. Пообедав ананасным вареньем и печеньем, которые случайно оказались с собой, путники переночевали в вагоне. Ночью было очень холодно, мешали спать крики гиен. А в восемь часов утра они уже были в Дире-Дауа.

По глазам миловидной сиделки Ленин понял, что Надежда Константиновна очень плоха.

— Могу я видеть господина Кохера?! — воскликнул он.

— Господина Кохера сейчас нет, — потупив взор, сказала робкая сиделка. — Но вы можете пройти в палату, а этот господин подождет вас здесь…

— Этот господин — большой друг нашей семьи, и мы пойдем вместе! — отрезал Ленин.

— Как вам будет угодно, — согласилась сиделка.

Ленин и Цуда прошли к больной, которой и в самом деле было совсем худо. Большие, навыкате глаза блестели от жара, Крупская бормотала что-то неразборчивое и, казалось, не узнавала мужа.

Цуда внимательно посмотрел на нее, потом взял бледную горячую руку и держал так несколько секунд. Ленин с тревогой наблюдал за ним, в глубине души ругая себя: позвал шарлатана, случайно встреченного на улице! Нобелевский лауреат был ему плох! Но монгол не делал ничего особенного — он точно так же взял другую руку Крупской, помолчал и покачал головою.

— Плохо дело? — спросил Ленин.

— Я обычно лечил мужчин, ни разу не имея дело с женщинами, — тихо сказал Цуда. — Но я вспомнил, что Мацугума Кеан однажды рассказал такую историю: «В практике медицины известно разделение лекарств на инь и ян, в соответствии с мужским и женским началами. Женщины отличаются от мужчин также пульсом. Но в последние пятьдесят лет пульс мужчин стал таким же, как пульс женщин. Заметив это, я применил одно женское глазное лекарство при лечении мужчин и обнаружил, что оно помогает. Когда же я попробовал применить мужское лекарство для женщин, я не заметил улучшения. Тогда я понял, что дух мужчин ослабевает. Они стали подобны женщинам, и приблизился конец мира. Поскольку для меня в этом не может быть никаких сомнений, я хранил это в тайне».

— Любопытная история, но какое это имеет отношение… — начал было Ленин, но Цуда продолжал:

— Я, конечно, не уверен в приближении конца мира, хотя может случиться всякое. Но, если уж лекарство женское подойдет для мужчины, почему не подойдет для женщины мужское лекарство, что бы там ни говорил достопочтенный Мацугума Кеан? Выйдите.

— Что-что?! — не понял Ленин.

— Выйдите, — повторил более настойчиво Цуда. Ленин хотел что-то сказать, вероятно, возмутиться, но потом махнул рукой и вышел, думая, что утопающий хватается за соломинку. Вдруг такой соломинкой и станет для него таинственный монгол?

Цуда остался один вместе с то ли живой еще, то ли уже почти неживой женщиной. Он вынул из кармана пиджака фигурку сверчка и, положив в левую ладонь Крупской, накрыл сверху своей ладонью.

Цуда не знал точно, что сейчас произойдет, что он почувствует. Иногда, пытаясь использовать сверчка для лечения, он ощущал боль, неприятную, но вполне терпимую, словно в ладонь вонзали тупую иглу, чуть покачивая и вращая. Иногда — зуд, как если бы его ужалил в ладонь огромный комар. В первом случае лечение проходило успешно, во втором — не приносило никаких плодов. Так умер молодой рабочий, который с простреленным легким выволок Цуда из-под огня винтовок Павловского полка на Каменноостровском проспекте 9 января 1905 года. Цуда, тогда только-только начинавший разбираться в революционном движении русских, помнил последние слова петиции, которую рабочие несли царю:

«… Вот, государь, наши главные нужды, с которыми мы пришли к тебе; лишь при удовлетворении их возможно освобождение нашей Родины от рабства и нищеты, возможно ее процветание, возможно рабочим организоваться для защиты своих интересов от наглой эксплуатации капиталистов и грабящего и душащего народ чиновничьего правительства. Повели и поклянись исполнить их, и ты сделаешь Россию и счастливой и славной, а имя твое запечатлеешь в сердцах наших и наших потомков на вечные времена, а не повелишь, не отзовешься на нашу мольбу — мы умрем здесь, на этой площади, перед твоим дворцом. Нам некуда больше идти и незачем. У нас только два пути: или к свободе и счастью, или в могилу…»

О чем просили — то и получили. Умерли. Тогда Цуда в первый раз попытался вылечить человека — своего спасителя. «Попробуй», — словно подсказал ему сам сверчок и лег в ладонь. Но рабочий умер, и Цуда даже не помнил его фамилии, о чем, впрочем, не горевал. Он помнил лишь водоноса Каору, остальные были вычеркнуты из памяти.

Сверчок еще трижды напоминал о себе. Двоих Цуда излечил от чахотки, третьего — тоже раненого, угодившего в перестрелку на конспиративной квартире — спасти не сумел. Во всех случаях он был наедине с умирающими и вряд ли взялся бы использовать сверчка у кого-то на виду. Цуда не думал о спасении, он лишь хотел проверить, что выйдет. Он даже не мог понять, кто именно лечит — сверчок или же он сам посредством сверчка. Бывший полицейский хотел даже спросить совета у Бадмаева, но не решился, потому что не слишком доверял тибетскому лекарю.

Но сейчас он жаждал излечения, потому что знал: окажись его попытка удачной, Ленин будет его вечным должником. Поэтому, когда в ладонь хлынула волна боли, куда более сильной, чем в предыдущие два раза, Цуда возблагодарил создателей чудесного сверчка — если у него были создатели — и с трудом подавил крик. Зато громко застонала Крупская. Застонала, открыла глаза и спросила удивленным голосом:

— Кто вы такой? Кажется, я вас знаю…

— Товарищ Ленин! Вы можете войти! — крикнул Цуда.

Ленин не вошел — вбежал, следом за ним в широко распахнувшуюся дверь осторожно заглядывала сиделка.

— Наденька?! — пробормотал Ленин. — Наденька…

— Ей нужно много спать, — сказал Цуда успокаивающим тоном. — Все будет хорошо.

Крупской ничего не стали объяснять, чтобы она не проговорилась Кохеру и оставалась далее уверенной в его врачебных силах. Молчание же сиделки стоило Ленину некоторого количества франков, но взамен она обещала ничего не рассказывать Кохеру и даже перекрестилась в знак своей искренности. Девушку можно было понять: за то, что она впустила к умирающей больной неизвестного лекаря, самолюбивый и властный нобелевский лауреат сурово бы ее наказал.

Ленин истово благодарил Цуда, пораженный столь быстрым излечением, снова говорил что-то о древних тайнах, о великих открытиях простого народа, скрываемых буржуазией, о том, что придет время, когда все подобные знания будут собраны по крупицам. Цуда почти не слушал его, машинально кивая; ладонь все еще пульсировала болью. Только сейчас он подумал: а что, если уходящая из человека болезнь входит в него?!

Ленин звал поужинать в дорогом ресторане, предлагал по доброй русской традиции выпить за здоровье, но Цуда лишь качал головой.

— Мне нужно идти. Мне нужно встретиться с одним… с одним человеком… — сумел пробормотать он.

На самом деле, конечно же, в маленькой мансарде на окраине, которую он снимал у злобной горбатой старухи, никто бывшего полицейского не ждал. Но Цуда хотел побыть один, потому что потерял много сил. Вполне вероятно, болезнь в самом деле перешла в него, или же — на что он надеялся — в фигурку сверчка, и недомогание лишь результат приложенных усилий.

Ковыляя по булыжной мостовой в направлении дома, Цуда вспоминал окончание истории Мацугумы: «Если теперь посмотреть на мужчин нашего времени, можно видеть, что тех, чей пульс похож на женский, стало очень много, тогда как настоящих мужчин почти не осталось. Поэтому в наши дни можно победить многих, почти не прилагая для этого усилий. То, что лишь немногие в состоянии умело отрубить голову, еще раз доказывает, что смелость мужчин пошла на убыль».