При опознании — задержать - Хомченко Василий Фёдорович - Страница 48

• Предыдущая
• 48/62
• Следующая

Это ещё один пример закона подлости — ну чего бы этим гениям не жить долго? А какой-нибудь негодяй живёт на земле непрожитые ими годы, их век.

…Люблю мечтать. Известное дело, мечтать легче и приятнее, чем думать. Где-то читал, а может, слышал, как один горемыка говорил, что он живёт богаче и красивее всех царей и князей. Я, сказал он, живу в своих мечтах. В мечтах кем хочу, тем и становлюсь, где хочу, там и живу… Я похож на этого фантазёра-чудака. Часто витаю в облаках, уношусь из реального мира в мир фантазии.

А почему бы не помечтать о таком: все люди на земле сделаются одним народом, станут жить в едином государстве. И все будут исполнять святые заповеди: не убий, не укради и т.д. И не будет у людей болезней, станут доживать до глубокой старости… О таком, видать, и сам бог не мечтает…

«Что же делать?» — думал Силаев-Соколовский, спеша домой, к Нонне. Тревога жгла душу, подгоняла. Приехали жандармы брать кого-то. Кого они могут взять в этой глуши? Кого же, как не его, Силаева? Значит, докопались, выследили. Выдал кто? Вырвали признание у арестованных Бергера или Войцеховского? Те не выдержали, сдались, рассказали, что знали, спасая себя? Может быть…

Пока шёл, тревога не отступала, не слабела, ворочалась, как осколок в ране, щемило грудь. Что будет с Нонной, когда ей расскажет? И что ей посоветовать? После того как Нонна узнала, что ждёт ребёнка, она притихла, реже выходила из дому в город, подолгу лежала или сидела в задумчивости. И ещё сильней стала бояться за Соколовского, видно, сердцем чуяла, что его ждёт беда.

Нонна сидела возле окна, распахнутого, но занавешенного белой занавеской, облокотившись на подоконник. Лицо бледное, похудевшее, с тёмными кругами под глазами. Когда Сергей вошёл, она встала, сняла с него картуз, полой халата вытерла с козырька пыль, помогла снять пиджак и сапоги.

— Когда в Корольцы поедешь? — спросила она, обтирая ветошкой сапоги от грязи и пыли.

Он не ответил, развёл руками и не отважился признаться ей в своей тревоге. Оба сели, он — на кушетку, она — на скамеечку.

— Нонна, — сказал он, — нам нужно обвенчаться. И как можно скорей. Может, даже сегодня.

Она вскинула голову, испуганно и удивлённо уставилась на него.

— Давай сегодня и пойдём под венец.

— Серёжа, что случилось?

— Ничего особенного, любимая. Ты же этого хотела — вот и пришло время.

— Нет, ты что-то от меня скрываешь. Скажи, что? Серёжа! — Подошла, села рядом.

Он взял её за руки, начал объяснять:

— У нас ребёнок будет, так? Дай бог, — перекрестился он. — Я не хочу, чтобы он бесправным был, байстрюком. Мало что может со мной случиться…

— Что может случиться, Серёжа? — стиснула она его руку. — Ты что-то знаешь. Что?

— Ну, моё положение…

— Но ты же сегодня сказал мне, что бросишь все это, — вскрикнула она и сразу, будто испугалась, что её кто-нибудь услышит, прикрыла ладонью рот. — Ты же обещал мне от них отойти. От этих кровавых безумцев. Нельзя так жить. Нельзя посвятить себя тому, чему никогда не бывать… Неужели ты хочешь, чтобы и ещё гибли люди, как тот гимназист?..

— Тихо, не хочу, и это больше не повторится.

Молчали. Были они сейчас на разных полюсах и смотрели на все события и на то, о чем говорили, как бы с разных концов подзорной трубы, и поэтому видели все разной величины и на разном расстоянии.

— Ты с ума сойдёшь от чужой невинной крови, которую пролили твои бомбы… Серёжа, что случилось?

— Скажу. Я слышал, узнал, что секретно приехали жандармские агенты. Думаю, что меня выследили.

— Боже, — ткнулась она ему головой в грудь и заплакала. — За тобой приехали, за тобой.

Он не успокаивал её, не утешал — плакать она перестала сама. Только сказал, что если жандармы действительно явились брать его, то они же не знают, где он сейчас, и сначала поедут в Корольцы. А за это время он что-нибудь придумает. Нонна прижалась щекой к его груди, слушала, как стучит сердце, а он расчёсывал её густые, упругие волосы бронзовым гребнем с вкраплёнными аметистами. Тикали часы, стоявшие в углу, потом пробило четыре удара. Во дворе закричали, захлопали крыльями соседские куры, зашедшие к ним — кто-то их вспугнул. Нонна кинулась к окну, выглянула: забежала чужая собака — и с облегчением вздохнула.

«Вот теперь будет так все время дрожать за меня. Надо обвенчаться и сразу куда-нибудь уехать, скрыться», — подумал Соколовский, и эта мысль переросла в решение.

— Нонна, собирайся в церковь, венчаться, — твёрдо сказал он и стал доставать из шкафа костюм, белую рубашку, галстук, шляпу.

— Серёжа, — прошептала она с отчаянием. — А что мне надеть под венец? Боже, разве я так представляла себе венчание?

Соколовский подержал несколько секунд плечики с костюмом, повертел их и засунул обратно в шкаф. Туда же полетели рубашка, шляпа, галстук.

— К черту, — гневно крикнул он. — Пойдём в том, что есть, в чем по улице ходим. — Он разнервничался, взвинтился, — таким Нонна его ещё не видела. Метался по комнате, точно искал что-то и позабыл что, злился на себя за то, что не может успокоиться. И Нонна, видя его таким, сама нервничала и пугалась. — К черту все, к черту… Нонна, я сейчас пойду кольца нам куплю и к священнику зайду.

— Не ходи на улицу, — ухватилась за него Нонна. — Не ходи. Я не хочу, чтоб тебя люди видели. Не показывайся. Я сама кольца куплю. Сходи только к отцу Паисию.

Он согласился легко, без возражений. Отец Паисий жил рядом, его сад и двор примыкали к их двору. Пошли: Соколовский — к священнику, Нонна — покупать кольца.

Отец Паисий был дома, на кухне, налаживал мышеловку — прикреплял к проволочке корку хлеба. Две мышеловки, уже снаряжённые, стояли на табуретке.

— Вот против нечисти окаянной вооружаюсь, — сказал отец Паисий. — Кот так разленился, что мыши по нему бегают.

Он был в исподней рубахе, узких полосатых штанах, в сандалиях на босу ногу. Волосы на голове с проседью, как овечья шерсть, а усы и борода чёрные, седина их не тронула, точно и не его они, а чужие, приклеенные, как у актёра. Борода густая, широкая, раздвоенная, — не поп, а бог Саваоф.

— Что, сын мой, привело вас в мою обитель? — спросил Паисий, осторожно ставя мышеловку в угол под лавку.

— Я хочу, чтобы вы меня и мою невесту Нонну сегодня обвенчали.

— Да благославит всевышний любовь вашу. Приходите завтра в церковь. Церковные требы отправляются в храме. Завтра будут венчаться ещё две пары.

— Батюшка Паисий, я хочу, чтобы вы обвенчали нас сегодня. Только сегодня. Отблагодарю вас. Завтра, может, уже и… и не потребуется венчание.

— Почему такая спешка, сын мой? Не собираетесь же вы завтра умереть? Храни вас бог, — перекрестил он Соколовского и сам перекрестился.

— Только сегодня. Я заплачу, — упрямо повторял Соколовский. — Завтра я отсюда уеду. А она уже… ребёнка ждёт.

— Грех ваш бог вам простит… если так. Завтра с утра я вас первых и обвенчаю. А сейчас вы присядьте. — Паисий пододвинул к нему табурет. — Поговорим. Вижу, что душа ваша в растерянности и тревоге. Не могу ли я вам помочь?

Соколовский сел, Паисий вместе со своим табуретом придвинулся к нему поближе. Внимательный, сочувственный взгляд священника был направлен на Соколовского, обволакивая его невидимой пеленой спокойствия и доверия. Сергею стало словно теплей, ослабела напряжённая нервозная растерянность. Встретившись глазами с Паисием, Соколовский невольно улыбнулся ему, и тот в ответ тоже улыбнулся. Даже затянувшееся молчание не тяготило. Соколовский глубоко и шумно вздохнул, и все, что его так тревожило и волновало, словно вышло вместе с этим вздохом.

— Так почему это вы, сын мой, так заторопились отсюда уехать? — спросил, гася улыбку, Паисий. — Вам что-нибудь угрожает?

— Угрожает, — легко согласился с догадкой священника Соколовский, все больше и больше подпадая под власть его взгляда и слов. — Угрожает.

— А я догадывался, — склонил голову набок Паисий, — уразумел, наблюдая за Нонной и вашими приездами сюда. И как люди какие-то к вам приезжают.

• Предыдущая
• 48/62
• Следующая