Кирклендские услады - Холт Виктория - Страница 36
- Предыдущая
- 36/64
- Следующая
Покопавшись в сундуке, тетя Сара вытащила шелковую мантилью и завернулась в нее. Шляпа по-прежнему украшала ее голову.
– Вот так, – промолвила она, – теперь я чувствую себя не Сарой Роквелл, а совершенно другим человеком... кем-то, кто жил в этом доме много лет назад Должно быть, в чужой одежде становишься похож на ее владельца. Правда, на мне мужская шляпа и женская мантилья... – Она рассмеялась. – Интересно, если я надену рясу, я почувствую себя монахом?
– Тетя Сара, где же все-таки ряса?
Она умолкла, словно погрузившись в раздумья, и на минуту мне показалось, что я вот-вот услышу что-то важное. Но она сказала:
– Ряса на том монахе, который приходил в твою комнату, Кэтрин. Вот где ряса.
Я принялась вынимать вещи из сундука и, не найдя рясы, обратила свое внимание на другие сундуки и также перерыла их. Однако мои усилия оказались тщетными, и я пала духом. Тетя Сара, внимательно следившая за моими действиями, промолвила:
– В доме есть еще сундуки. – Где?
Она покачала головой.
– Я редко покидаю восточное крыло.
На меня снова накатила дурнота; тесная душная кладовка была пропитана запахом пыли и ветхости.
Что известно тете Саре? – спрашивала я себя. Знает ли она, кто приходил ко мне в спальню в обличье монаха? Уж не она ли сама…
Голова моя кружилась все сильнее, мне захотелось поскорее выбраться отсюда и оказаться в своей комнате. Кто знает, что случится со мной, если я потеряю сознание здесь, среди пыльной старой рухляди.
– Мне надо идти, – проговорила я, – было очень интересно побывать здесь…
Она протянула мне руку, словно гостье, которая нанесла ей официальный визит, и сказала:
– Непременно приходи еще.
Мысли о Габриеле и Пятнице не оставляли меня. В моей душе еще теплилась надежда, что в один прекрасный день Пятница вернется. Я не желала верить, что его нет в живых. Но вот что удивительно: я могла в малейших подробностях восстановить сцену своего знакомства с Габриелем, однако плохо помнила его лицо. Я упрекала себя, это казалось мне предательством его памяти, но в глубине души сознавала: хотя мы с Габриелем и были мужем и женой, в некоторых отношениях мы остались совершенно чужими друг другу. С каждым днем я все больше убеждалась, что почти не знала его. Я говорила себе, что это было естественным следствием скрытности его натуры, – но в этом ли крылась истинная причина? Я глубоко скорбела о Габриеле, но кого я потеряла – возлюбленного или всего лишь доброго друга?
Теперь я носила под сердцем ребенка Габриеля, и мне хотелось верить, что с его рождением в сердце мое войдет покой, что, держа его на руках, я буду счастлива. Я уже любила своего будущего малыша, и в сравнении с этой любовью мое чувство к Габриелю казалось тусклым и слабым. Я ждала прихода весны с таким нетерпением, какого никогда дотоле не испытывала, – ведь весной появится на свет мое дитя. Однако мне предстояло пережить еще немало черных дней.
Погода стояла сырая и промозглая, если переставал накрапывать дождь, все вокруг окутывал туман. Густой пеленой он заволакивал окна и серым призраком просачивался в дом. Тем не менее я пользовалась любой возможностью совершить прогулку, не считая дождь помехой, ибо холода еще не наступили, а мягкая сырость, пришедшая с юга, вызывала на моих щеках нежный румянец. Чувствовала я себя прекрасно и подгоняла медленно текущие дни.
Когда на коричневых полях Келли Грейндж появились первые зеленые всходы, я пришла в восторг. Молодые ростки пшеницы пробивались сквозь почву, обещая наступление нового года и весны. Мой ребенок должен родиться в марте, а сейчас ноябрь. Еще четыре месяца ожидания.
Я еще раз навестила Агарь, и Саймон, как всегда, отвез меня домой в коляске. Мы больше не возвращались к происшествию с монахом, однако я не ослабила бдительности; иногда, просыпаясь ночью, я поспешно зажигала свечу, чтобы убедиться, что в комнате никого нет.
Благодаря дружбе с Агарью мое отношение к ее внуку претерпело большие изменения. Агарь всегда была рада моему приходу и, хотя не говорила об этом прямо – ведь она была йоркширкой, а стало быть, не питала склонности к излияниям чувств, – всегда давала мне понять, как приятно ей мое общество. Наши разговоры в конце концов всегда переходили на Саймона, и мне снова и снова напоминали о его многочисленных достоинствах. Думаю, я стала лучше понимать его: он был прямолинеен до невежливости; тверд до жесткости со всеми, кроме своей бабушки; обожал браться за трудные задачи, которые всеми считались невыполнимыми, и доказывать, что это не так, – короче, был крайне высокомерен, но по-своему обаятелен. Женщины занимали не последнее место в его жизни. Агарь намекала на его близкие отношения с некоторыми дамами, жениться на которых он вовсе не собирался. Она не видела в этом ничего безнравственного: любовная связь в ее глазах была предпочтительнее мезальянса.
– Слава Богу, у него есть голова на плечах, – говорила она. – Уж если он женится, то так, чтобы потом не жалеть.
– Будем надеяться, – заметила я, – что его избранница также не будет разочарована.
Агарь изумленно взглянула на меня – видимо, она не представляла, как можно критически относиться к ее обожаемому внуку. Что ж, даже самые разумные люди не лишены слабостей. Слабостью Агари, без сомнения, был Саймон. Интересно, каковы его слабости, – если, конечно, они вообще имеются.
И все же я была благодарна Саймону, который не усомнился в правдивости моего рассказа о загадочном ночном посетителе, и моя неприязнь к нему значительно уменьшилась.
Попрощавшись с Саймоном, я прошла прямо к себе. Близился вечер, до наступления темноты оставалось не более получаса. Моя комната, как и лестница, уже тонула в полумраке, и, открывая дверь, я испытала такое же чувство безотчетного ужаса, как в тот момент, когда проснулась и увидела монаха. Причиной тому послужило незначительное, но неприятно поразившее меня обстоятельство: полог вокруг кровати был задернут.
Я поспешила раздвинуть его, наполовину ожидая, что увижу за ним фигуру в черной рясе, – но, разумеется, там никого не было. Торопливо окинув взглядом спальню, я бросилась в туалетную, но и она оказалась пуста.
Я дернула сонетку, и через несколько минут в дверях появилась Мэри-Джейн.
– Это ты задернула полог? – осведомилась я. Мэри-Джейн недоуменно уставилась на кровать.
– Нет, мадам... я его не трогала.
– Кто же мог его задернуть?
– Но, мадам, ведь полог раздвинут!
– Что ты хочешь этим сказать? Что мне померещилось? Я раздвинула его сама только что.
Видимо, в моем взгляде пылала такая ярость, что горничная в испуге отступила на несколько шагов.
– Я... я его пальцем не трогала... Вы же не велели...
– Кто, кроме тебя, мог войти сюда?
– Никто, мадам. Я всегда сама убираю вашу комнату, как приказала миссис Грантли.
– Значит, ты и задернула полог. Она сделала еще шаг назад.
– Да нет же, мадам, ей-богу…
– Наверное, ты просто забыла.
– Нет-нет, я уверена!
– Не спорь, – упрямо сказала я. – А теперь можешь идти. Она выскочила из комнаты с перевернутым лицом. Наши отношения всегда были такими дружелюбными, никогда прежде я не позволяла себе говорить с ней подобным образом.
Я застыла посреди комнаты, глядя на закрывшуюся за Мэри-Джейн дверь, и в памяти у меня всплыли слова тети Сары: «Ты сердишься, потому что ты напугана». Да, это правда: вид задернутого полога испугал меня. Но почему? Разве это зрелище было таким уж зловещим? Нет, видимо, оно напомнило мне ту страшную ночь. А что до злополучного полога, его мог задернуть кто угодно – например, чтобы выбить из него пыль, – а потом забыть об этом. Но почему Мэри-Джейн так горячо все отрицала? Да по той простой причине, что она действительно этого не делала. Мэри-Джейн была совершенно ни при чем, она не стала бы лгать мне.
По моему телу пробежала легкая дрожь. Передо мной снова ожили события той ночи. Вот я внезапно просыпаюсь... вижу черную фигуру у кровати... пытаюсь броситься за ней и натыкаюсь на стену синего шелка... Надо взять себя в руки, это всего лишь неприятное воспоминание, я увидела полог и разнервничалась. А вдруг таинственный враг не оставил меня в покое, вдруг меня ждут новые кошмары?
- Предыдущая
- 36/64
- Следующая
