Вампир. История лорда Байрона - Холланд Том - Страница 32

• Предыдущая
• 32/73
• Следующая

Проклятье, — сказал он, — что ж с того? — Он сел и протер глаза. — Ну, старина, выкладывай, что повидал. — Он улыбнулся. — Полагаю, ничего интересного?

— И вы все рассказали ему? — спросила Ребекка.

Лорд Байрон посмотрел на нее. Он долго

сидел молча, уставившись во тьму, едва заметная улыбка играла в уголках его рта. Он нахмурился.

— Рассказал? — переспросил он.

— Хобхаузу, вы рассказали ему правду?

— Правду? — Лорд Байрон рассмеялся. — О чем?

— О вашем превращении.

— В вампира?

Лорд Байрон снова рассмеялся и покачал головой.

— Видите ли, за время нашей разлуки Хобхауз сильно обгорел на солнце. У него и без того цвет лица всегда был красным, теперь же он стал пунцовым. В довершение всех бед у него в тот вечер было несварение желудка, и он всю ночь напролет метался и стонал во сне. Хобби и в лучшие времена не отличался особой доверчивостью. Как же я мог рассказать ему правду, мисс Карвилл? Пусть уж каждый остается при своем. Я не хотел драматизировать ситуацию.

— Хорошо, но он все-таки должен был догадаться…

— Конечно, когда-нибудь это бы произошло. Но… как бы это сказать поточнее? Я сам не был в этом уверен. Понимаете, Хобхауз был таким живым, черт бы его побрал.

Лорд Байрон улыбнулся, и на долю секунды что-то похожее на нежность промелькнуло в его взгляде.

— Что ни говори, но достаточно и двух часов, проведенных с Хобби, вечно ворчащим, зудящим и жалующимся на свою судьбу, чтобы разувериться в существовании вампиров. Конечно, намного труднее было поверить во все то, что произошло со мной. Меня начали одолевать сомнения в реальности случившегося. Может, это был сон? Но сковывающая сердце тяжесть, тяжесть болезненного ощущения утраты, все время напоминала мне о случившемся. Мне не хватало Гайдэ, я был совершенно один — воды Трионидского озера сомкнулись над ней. Но что-то, что-то произошло со мной, что-то странное, — мои ощущения, как я вам уже говорил, больше не были прежними. Мне открывались явления, доступные духам и ангелам, а не простым смертным. Малейшее дуновение ветерка, едва слышный шепот — и чувства невообразимой силы и красоты охватывали меня. Мне нравилось поглаживать кожу руки, слушать поскрипывание кресла, вдыхать запах воска горящей свечи, часами смотреть на ее огонь — все это мелочи, но они приводили меня в такой восторг, доставляли такое удовольствие, которое… — Он остановился и покачал головой. — Которое не описать словами.

Он снова улыбнулся, потирая предплечье, словно пытаясь унять поток нахлынувших воспоминаний.

— Все изменилось, — тихо прошептал он, — абсолютно все. Что произошло с миром и со мной? Как подобное могло случиться?

Ребекка засмотрелась на его задумчивое лицо, такое бледное и прекрасное.

— Но вы знали, — сказала она.

Лорд Байрон медленно покачал головой.

— Вы должны были знать.

Она инстинктивно дотронулась до кровавых рубцов на своей шее.

— Как могли вы не знать?

Она почувствовала, как лорд Байрон пристально смотрит на ее шрамы холодным немигающим взглядом, и опустила руку.

— А как же жажда крови? — тихо спросила она. — Сак же с ней?

— Я не испытывал ее, — ответил лорд Байрон после некоторой паузы.

— Но вы испытывали ее прежде, там, в горах, вы не рассказывали. Лорд Байрон слегка кивнул.

— Я почти поверил в то, что это был всего лишь сон. не хотелось вдыхать запах жизни, окружавшей меня, они, животные, даже цветы опьяняли меня, но я все же не испытывал голода. Однажды, подъезжая к Лепантскому заливу, я увидел орленка, парящего в небе, и г тогда желание охватило меня: горы — с одной стороны, водная гладь — с другой, а между ними — это

прекрасное живое существо. Я жаждал крови, но не себя. Я тоже хотел парить в небе и быть свободным, эта птица, я хотел, чтобы она стала частью меня. Я достал пистолет и выстрелил в орленка, наблюдая за его падением. Он был только ранен, и я попытался спасти его. У этого существа были такие выразительные глаза, он чахнул с каждым днем и вскоре умер; ужасная тоска овладела мной. Ведь это было первое убитое мной существо после смерти паши — с тех пор я никогда не покушался ни на одно животное или птицу и, надеюсь, никогда не смогу этого сделать.

— Нет, — Ребекка покачала головой, — я все же не логу понять.

Она вспомнила тело бродяги у моста Ватерлоо, вспомнила, как сама истекала кровью.

— Но орленок? Почему вам стало жаль его?

— Я уже объяснил, — холодно ответил лорд Байрон. — Мне хотелось, чтобы он стал частью меня — он был полон жизни, и, убив его, я уничтожил то, что так пленило меня.

— Но разве не это стало главной целью вашего существования?

Вампир склонил голову.

— Возможно, — тихо произнес он.

Его лицо скрывала тень. Ребекке показалось, что ее вопрос разозлил его. Но, когда он поднял голову, выражение его лица было бесстрастным, и, по мере того как он продолжал рассказ, его взгляд потеплел.

— Вы должны верить мне, — сказал лорд Байрон. — Я не испытывал жажду в течение первых месяцев. Были только чувства и желания во всей их полноте и намек на грядущие наслаждения, какие мне даже не снились. Ночью, в полнолуние, когда воздух был удушливым от запаха горных цветов, я ощущал присутствие вечности. На меня нисходил величайший покой, наполняя неистовой радостью от осознания полноты жизни. Мои нежные нервы задевало малейшее движение, и всю плоть пронзала дрожь наслаждения. Чувственность была во всем — в поцелуе ветра, благоухании цветов, дыхании жизни.

— А как же Гайдэ? — В вопросе Ребекки прозвучали нотки сарказма. — Среди этой картины ничем не омраченного счастья вы думали о ней?

Лорд Байрон оперся подбородком о кончики пальцев.

— Отчаяние, — произнес он наконец, — иногда оно может быть очень приятной вещью. Страшный наркотик. Наслаждение, вероятно, меньше всего способно изменить пристрастие к нему.

Он подался вперед.

— Да, конечно, я продолжал оплакивать Гайдэ, но принимал при этом продолжительные ванны. Это и беспокоило меня — неспособность испытывать настоящую боль. Мне казалось, что это было признаком того, что я утратил человечность, и все же я пытался плакать — но не мог. Причина заключалась в моей перемене, конечно, — он помолчал, — да, в перемене.

Ребекке показалось, что он с жалостью смотрит на нее. Она смущенно зашевелилась в кресле и вдруг поймала на себе его холодный взгляд. Лорд Байрон протянул к ней руку, словно желая дотронуться до ее щеки или погладить по волосам, но потом застыл.

— Пришло время, — прошептал он, — пришло время горевать о Гайдэ. Да, пришло. Но тогда… Я не мог побороть наваждение от моего нового состояния. Оно поглотило все остальное. — Он улыбнулся. — Даже отчаяние очаровывало меня.

Он кивнул.

— Так я стал поэтом. Я начал новую поэму, отличную от тех, что написал в Лондоне. Она была полна дикого и неуемного романтического отчаяния. Я назвал ее «Паломничество Чайльд-Гарольда». В Англии поэма прославила меня, а меланхолия стала «притчей во языцех». Но когда я писал ее в Греции, уныние наполняло меня ни с чем не сравнимым восторгом. По пути в Дельфы мы проезжали мимо горы Парнас. Мне захотелось посетить оракула Аполлона, древнейшего бога поэзии, я вознес ему молитву, и на следующий день мы увидели орлов, высоко парящих над заснеженными вершинами гор. Я принял это как предзнаменование — боги благословляли меня. Я смотрел на горы, думая о Гайдэ, и моя меланхолия становилась более величественной и поэтичной. У меня никогда еще не было такого возвышенного настроения. Хобхауз, как всегда, оставался Хобхаузом: он заявил, что орлы — это всего лишь стервятники; я весело проклял его и пришпорил коня, одержимый мрачными рифмами, но переполненный восторгом.

• Предыдущая
• 32/73
• Следующая