Париж 100 лет спустя (Париж в XX веке) - Верн Жюль Габриэль - Страница 20

• Предыдущая
• 20/40
• Следующая

— Как обидно, — воскликнул Мишель, — надеюсь, других жертв в этом ужасном происшествии не было?

— К сожалению, были, и среди прочих Жюль Жанен, известный в то время критик, сочинявший латинские стихи на полях газет. Произошло это на ужине, который Александр Дюма давал Жанену в знак примирения. Вместе с ними погиб еще один писатель, моложе их, по имени Монселе, оставивший нам шедевр, к несчастью незаконченный, — «Словарь гурманов», сорок пять томов, а дошел он только до буквы «Ф» — фарш.[43]

— Черт побери, — отозвался Мишель, — а ведь какое многообещающее начало!

— А теперь на очереди Фредерик Сулье, отважный солдат, всегда готовый прийти на помощь и способный взять самую неприступную крепость, Гозлан — гусарский капитан, Мериме — генерал от прихожей, Сент-Бев[44] — помощник военного интенданта, директор склада, Араго — ученый офицер саперных войск, сумевший сделать так, что ему простили его ученость. Взгляни, Мишель, далее идут произведения Жорж Санд — восхитительный талант, из числа самых великих писателей Франции, получившая, наконец, в 1895 г. давно заслуженную награду и отдавшая врученный ей крест своему сыну.

— А это что за насупившиеся книги? — спросил Мишель, указывая на длинный ряд томов, укрывшихся под карнизом.

— Не задерживайся, дитя мое, это шеренга философов — Кузенов, Пьеров Леру, Дюмуленов и многих других; а поскольку философия — дело моды, неудивительно, что сейчас их никто не читает.

— А это кто?

— Ренан, археолог, наделавший шуму; он попытался сокрушить божественную природу Христа и умер, пораженный молнией, в 1873 г.[45]

— А этот? — продолжал расспрашивать Мишель.

— А этот — журналист, публицист, экономист, вездесущий генерал от артиллерии, скорее шумный, нежели блестящий, по имени Жирарден.

— Не был ли он атеистом?

— Отнюдь, он веровал — в себя. О, а вот, чуть поодаль, полный дерзости персонаж, человек, который, будь в том нужда, изобрел бы французский язык и был бы сегодня классиком, если бы языку еще обучались, — Луи Вейо, самый непоколебимый приверженец Римской церкви, к своему великому изумлению умерший отлученным.[46] А вот Гизо, суровый историк, в минуты досуга он развлекался тем, что строил козни против Орлеанской династии. А здесь, видишь, — гигантская компиляция: единственно «верная и самая подлинная история Революции и Империи» — она была опубликована в 1895 году по указанию правительства, чтобы положить конец различным толкованиям, бывшим в ходу относительно обозначенного здесь отрезка нашей истории. При составлении этого труда широко использовались хроники Тьера.

— Ага, — воскликнул Мишель, — вот славные ребята, они выглядят молодо и задорно.

— Ты прав, здесь вся легкая кавалерия 1860-х, блестящая, бесстрашная, шумная, ее бойцы перемахивают через предрассудки, как через препятствия на скачках, отбрасывают условности, как ненужные помехи, падают, снова поднимаются и бегут еще быстрее, ломая головы, что отнюдь не сказывается на их самочувствии! Вот шедевр той эпохи — «Мадам Бовари», вот «Глупость человеческая» некоего Норьяка — безбрежная тема, которую он не смог исследовать до конца. Вот все эти Ассолланы, Оревильи, Бодлеры, Парадоли, Шолли, молодчики, на которых волей-неволей приходилось обращать внимание, так как они палили вам по ногам…

— Но лишь холостым пороховым зарядом, — заметил Мишель.

— Пороховым зарядом с солью, и уж как от него щипало! Посмотри, вот еще один парень, не обделенный талантом, настоящий сын полка.

— Абу?

— Да, он хвалился, вернее, его хвалили за то, что он возрождает Вольтера, и со временем он дорос бы тому до щиколотки; к несчастью, в 1869 году, когда Абу почти добился принятия в Академию, он был убит на дуэли свирепым критиком, знаменитым Сарсэ.[47]

— Не будь этой беды, он, возможно, пошел бы далеко? — осведомился Мишель.

— Ему все было бы мало, — ответил дядя. — Ты познакомился, мой мальчик, с главными военачальниками нашего литературного войска. Там, на задних полках, ты увидишь последние шеренги скромных солдат, чьи имена удивляют читателей старых каталогов. Продолжай осмотр, позабавь себя: там покоятся пять или шесть веков, которые были бы рады, если бы их перелистали.

Так прошел день. Мишель пренебрегал незнакомцами, возвращаясь к именам, покрытым славой, натыкаясь на любопытные контрасты: за Готье, чей искрометный стиль несколько устарел, шел Фейдо, последователь таких скабрезных авторов, как Луве или Лякло, а за Шанфлери следовал Жан Масе, самый искусный популяризатор науки. Взгляд юноши скользил от Мери, фабриковавшего шутки по заказу, как сапожник туфли, к Банвилю, кого дядюшка Югенен без обиняков характеризовал как жонглера словами. Мишелю попадался то Сталь, так тщательно изданный фирмой Этцеля, то Карр, моралист острого ума и твердого духа, не позволявший никому себя обворовывать. Повстречался Уссэ — отслуживши однажды в салоне г-жи Рамбуйе,[48] он вынес оттуда нелепый стиль и жеманные манеры; наконец, Сен-Виктор, за сто лет не потерявший яркости.

Затем Мишель вернулся туда, откуда они начали; он брал то один, то другой бесценный том, открывал, прочитывал в одном фразу, в другом — страницу, в третьем — лишь названия глав, а в ином — только само заглавие. Он впитывал литературный аромат, ударявший ему в голову пьянящим духом ушедших веков, пожимал руки всем этим друзьям из прошлого, которых бы знал и любил, догадайся он родиться раньше! Г-н Югенен не мешал ему и сам молодел, любуясь юношей.

— Ну что, о чем ты задумался? — спрашивал дядя, видя, что племянник погрузился в размышления.

— Я думаю, что в этой маленькой комнате достаточно сокровищ, чтобы сделать человека счастливым до конца жизни!

— Если он умеет читать…

— Я это и имел в виду.

— Да, но при одном условии.

— При каком?

— Чтобы он не умел писать!

— Почему же, дядюшка?

— Потому, мой мальчик, что тогда он мог бы возжелать пойти по стопам этих великих писателей.

— И что в том плохого? — пылко откликнулся юноша.

— Он пропал бы.

— Ах, дядюшка, так вы собираетесь прочесть мне мораль?

— Нет, если кто здесь и заслуживает нравоучения, так это я.

— Вы, за что?

— За то, что навел тебя на безумные мысли. Я приоткрыл перед тобой Землю обетованную, бедное дитя мое, и…

— И вы позволите мне вступить в нее, дядюшка?

— Да, если ты мне поклянешься в одном.

— Именно?

— Что будешь там только прогуливаться! Я не хотел бы, чтобы ты принялся распахивать эту неблагодарную почву, — не забывай, кто ты есть, чего ты должен добиться, кем являюсь я и в какое время мы оба живем.

Мишель без слов крепко сжал руку дяди; тот наверняка начал бы выкладывать весь набор самых веских аргументов, если бы у двери не позвонили. Г-н Югенен пошел отворить.

• Предыдущая
• 20/40
• Следующая