Янычар и Мадина - Бекитт Лора - Страница 37

• Предыдущая
• 37/50
• Следующая

– Зачем тебе ружье, Мадина? Ты женщина. Разве рядом с тобой нет мужчины, который достоин тебя защищать? – Спросила старуха.

– Будет, если ты совершишь невозможное.

– Невозможное? Едва ли это в моих силах, – пробормотала Гюльджан и, вздохнув, добавила: – Пока я добреду до места, пройдет много времени. Беги и скажи своим ребятам, чтобы взяли большой щит и осторожно положили на него того человека. Если у него повреждена спина, это спасет ему жизнь.

Женщина бросилась бежать. Только теперь она сообразила, что старуха не могла знать про ружье – Мадина отдала его Хайдару. Что еще она может увидеть, не видя, и что еще способна сделать, будучи такой дряхлой, что, казалось, вот-вот рассыплется от порыва ветра?!

Мадина бежала и думала, что совсем недавно, несмотря на то, что в ее жизни не случилось настоящего счастья, она была рада видеть бесконечно встающее и заходящее солнце, ей нравилось наблюдать за сменой времен года. Но если сейчас не свершится то, чего она желает всем сердцем, ей никогда больше не придется радоваться ни природе, ни людям, ни себе самой!

Мансур дышал, хотя не двигался и не приходил в сознание. Ильяс и Хайдар сидели рядом и выглядели понурыми; было видно, что за все это время они не перемолвились ни единым словом. Мадина заставила себя солгать, сказав, что Гюльджан сделает все возможное и вернет Мансура к жизни. Мальчики сразу воспрянули духом и побежали выполнять поручение.

Хайдар сказал, что щит можно сплести из ивовых веток, используя палки, веревки и ремни. Как всякий черкес, он носил с собой необходимый инструмент, и они с Ильясом взялись за дело.

– Стало быть, ты тоже турок? – Спросил Ильяс младшего брата, и тот с достоинством ответил:

– Я – черкес. – И, подумав, добавил: – Как и ты.

– Или мы оба турки, – сказал Ильяс, а после заметил: – Впрочем, это не важно. Главное, что мы братья.

– Ты едешь воевать?

– Не знаю, – задумчиво промолвил Ильяс. – Я бы хотел остаться с отцом.

– Моя мать очень хорошая, – заметил Хайдар. – Она всегда любила нашего отца.

– Я это понял.

Они продолжали работать в молчании, однако теперь чувствовали, что стали намного ближе друг другу. Подоспевшая Гюльджан с одобрением отозвалась о том, что они сделали, и распорядилась отнести Мансура в хижину.

– Ты сумеешь помочь? – Спросила Мадина старуху, когда они шли следом за мальчиками, тащившими носилки.

– Не знаю. Аллах держит нить его жизни в своих руках. Пока еще держит. Мне нужно с ним поговорить.

– С Аллахом?

– С Мансуром. Я дам ему сильное питье: если его голова и сердце выдержат, он очнется. А если не выдержат – его смерть будет на моей совести.

Мадина взмолилась:

– He говори так, Гюльджан! Скажи, что он не умрет!

– Не скажу, – отрезала старуха. – На моих руках умерли многие, их было почти столько же, сколько и выживших. У нашего Бога есть очень точные весы, но человек этого не замечает, потому что ему свойственно не только горевать и отчаиваться, но и надеяться, верить.

Когда они дошли до хижины, Ильяс сказал, что ему придется вернуться в аул и доложить о случившемся своему командиру. Мадина не возражала, только погладила его по руке. Она надеялась, что у нее еще будет время поговорить с ним спокойно, без отчаяния и душевного надрыва. Хайдар остался с матерью.

Гюльджан приготовила тягучую, мутную настойку и, решительно разжав зубы Мансура, влила жидкость ему в рот. Он судорожно глотнул, но не захлебнулся и через какое-то время пришел в себя. Гюльджан резко отстранила Мадину и наклонилась над ним.

Мансуру казалось, что его лицо и тело заледенели, будто он лежал в глубоком сугробе. Он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Открыв глаза, янычар увидел женщину – она была очень старой – и тут же вспомнил, что совсем недавно рядом с ним была другая – молодая, с глубокими, прозрачными синими глазами. Незнакомка протягивала к нему руки – то ли хотела помочь, то ли звала к себе. Она пригрезилась ему в то ужасное мгновение, когда он падал вниз.

– Что ты чувствуешь? – Спросила старуха.

Мансур хотел ответить, но не смог. Тогда Гюльджан безжалостно тряхнула его, и по телу Мансура растеклись волны боли.

– Что ты ощущаешь? – Повелительно повторила она.

Он с трудом разомкнул губы и произнес одно-единственное слово. Гюльджан повернулась к Мадине.

– Что он сказал?

– Что чувствует боль.

– Где? Спроси у него!

Мадина выполнила ее просьбу, после чего ответила:

– Везде.

– Это очень хорошо.

Старая черкешенка обследовала тело янычара своими высохшими, морщинистыми, покрытыми коричневыми пятнами руками.

– Спина повреждена, но, к счастью, не так сильно, как я думала. Переломов много, и еще неизвестно, что там у него внутри! Подождем до завтрашнего утра: если ему не станет хуже, возможно, он выживет. А сейчас мне нужны сырые, еще теплые овчинки, – сказала Гюльджан и обратилась к Хайдару – Ступай к Хафизе и скажи: пусть не жалеет баранов!

Остаток дня они просидели в хижине. Мансур уснул или впал в забытье после того, как старуха плотно обернула его руки и ноги свежими шкурами, раны обложила курдюками,[37] а царапины смазала целебной мазью. Гюльджан запретила тревожить больного и разговаривать с ним. Она сказала Мадине, что шкуры, высохнув на теле, превратятся в подобие твердого панциря, в котором Мансуру предстоит пролежать долгие недели.

– Ты боишься смерти, Гюльджан? – Спросила женщина.

– Смерти боится тот, кому жизнь приносит радость. Я слишком стара, чтобы радоваться чему бы то ни было.

– Говорят, будто ты ушла от людей и поселилась здесь из-за любовной истории. Это правда? – Мадина вопрошающе посмотрела на старуху, и та ей ответила, неотрывно глядя на огонь:

– Правда. Это история жизни, жизни, которая, как ни странно, всегда и есть история любви. Но она произошла так давно, что кажется легендой даже мне самой! А еще всякая жизнь – это выбор. Потому выбирай, Мадина, выбирай, пока жива и пока есть из чего выбирать!

– Я уже выбрала, – твердо ответила женщина.

– Тогда пусть этот выбор принесет тебе счастье.

Когда на землю опустилась ночь, Мадина вышла во двор подышать воздухом. Сияние Луны сливалось с серебряным отблеском земли, так что казалось, будто она была покрыта сумеречной мглой. Звезды сияли на небе, как самоцветы, и были хорошо видны на непроницаемо черном небе. Оно было необъятным и глубоким; временами его ярко прочерчивали стремительно падающие на землю светила, при взгляде на которые захватывало дух.

Мадина удивлялась, до чего несущественными представлялись ей недавние переживания. Все отступило и померкло перед одним-ёдинственным желанием, перед главной жизненной целью.

Утром Мансур очнулся и обвел окружающих вполне осмысленным взором. А потом в хижину старой черкешенки нагрянули янычары: сам Джахангир-ага, Ильяс, два опытных в лечении ран и переломов воинов, исполнявших обязанности хакимов, и многочисленная охрана.

Гюльджан, крайне недовольная вторжением, скрепя сердце позволила осмотреть Мансура и заявила:

– Или мое, или их лечение! Если к нему будут прикасаться другие руки, я ни за что не возьмусь за дело!

Мадина не знала, что ответить и кому доверить лечение Мансура. К счастью, а может, к несчастью, все решилось само собой. Янычары вышли во двор к ожидавшему их Джахангиру-аге и сказали:

– Пусть лечит старуха. Быть может, ей помогают какие-то неизвестные нам силы. Мы уверены только в одном: если он и выживет, то навсегда останется калекой.

Джахангир-ага помрачнел. Он вошел в хижину с низкими потолками и черными стенами и присел на корточки возле Мансура. Командир янычар попытался отыскать в лице воина знаки смерти – за свою долгую жизнь он повидал их немало! – но явных признаков не было, и Джахангир-ага не знал, что сказать.

– Старуха утверждает, что в ближайшие дни будет большой снегопад: нам надо уходить из аула!

• Предыдущая
• 37/50
• Следующая