Дело с двойным дном [Версия про запас] - Хмелевская Иоанна - Страница 2

• Предыдущая
• 2/57
• Следующая

Собственно, она была не моей тёткой, а двоюродной бабкой, младшей сестрой моей родной бабушки. После гибели моих родителей в автокатастрофе мы жили с бабушкой, но когда мне было три годика, бабушка серьёзно заболела и поручила опеку надо мной своей младшей сестре, бездетной вдове. Вскоре моя бабушка умерла, и я осталась в полном распоряжении двоюродной бабки, которая с самого начала велела называть себя тёткой. Другой родни у меня не было.

Тётку я возненавидела с самого начала, инстинктивно, ещё не сознавая причины ненависти. Я была слишком мала, чтобы понять, как сильно она меня не любит, но боялась её смертельно. Её холодный взгляд, крепко сжатые губы, злое выражение лица ассоциировались у меня с самыми страшными персонажами детских сказок — с Бабой Ягой, ведьмой, злой колдуньей. Исключалась лишь злая фея, ибо феи, и добрые, и злые, должны быть молодыми, а тётка всегда была старой.

Одной из причин ненависти стало молоко. Твёрдо и последовательно тётка кормила меня молочными супчиками, молочными кашками, молочными лапшичками, а меня начинало мутить от одного запаха кипящего молока. В конце концов я исхудала так, что пришлось вмешаться врачу, соседу по дому.

Похоже, он спас мне жизнь. Тётке пришлось немного сдержать своё молочное издевательство, и она принялась изобретать для меня еду поотвратительнее.

Например, рыбий жир. Как ни странно, оказалось, что рыбий жир мне нравится, поэтому она поспешила его отставить и переключилась на варёную редисочку. Вонь от вареной редисочки переполняла весь дом, но все равно она была не такой противной, как вонь от кипящего молока. Став постарше и немного поумнев, я научилась притворяться. Делала вид, что какая-то еда мне жутко не нравится, и меня сразу же начинали кормить именно этой едой. Благодаря такому нехитрому приёму я получала вдоволь капусты, которую любила во всех видах.

Одежду я носила переделанную из старых тёткиных одёжек, и каким же кошмаром были эти переделки! Очень долго я не отдавала себе отчёта в том, как выгляжу, а когда пошла в школу, как раз наступила мода на всякую несуразную одежду, благодаря чему во мне не развились комплексы неполноценности из-за собственного внешнего вида.

Как теперь понимаю, у меня была не жизнь, а сущий ад. Мне запрещалось абсолютно все. Я не могла играть с детьми, дружить с подружками, ходить в кино, смотреть телевизор. Да что там телевизор! Мне запрещалось смотреть в окно, читать книги, иметь собственные игрушки и мелкие пустячки, столь милые сердцу каждой девочки. Волосы я обязана была заплетать только в две косички, и все! За нашим домом в скверике была детская площадка: качели, песочница, брусья, горка. В чудесные летние дни она была заполнена радостно играющими детьми. Я слышала их звонкие голоса и весёлый смех. На все мои просьбы разрешить мне поиграть там слышала в ответ короткое безжалостное «Нет!». На вопрос, почему же мне нельзя поиграть, следовал сухой ответ: «Потому, что нельзя». И я, глотая слезы, оставалась в нашей вонючей квартире, где никогда не открывали окон.

Кукол у меня никогда не было, но вот от этого я как раз не очень страдала, видимо, не так уж любила играть ими. Зато очень любила читать и рисовать.

У меня остался в памяти один из тёплых погожих дней во время школьных каникул, когда, справившись с горем из-за недоступного для меня скверика, я решила нарисовать и раскрасить красками цветок настурции. Поставив перед собой настурцию в вазочке, с замирающим от счастья сердцем я приступила к любимому занятию. Я ещё не закончила карандашный набросок цветка, когда тётка оторвалась от телевизора — мне его запрещалось смотреть — и увидела, чем я занимаюсь.

— Сейчас ты этого рисовать не будешь, — холодно заявила она, отбирая у меня карандаши и краски.

— Почему? — в полном отчаянии спросила я.

— Потому! — был обычный ответ.

Вазочку с настурцией тётка унесла и поставила на место, а краски спрятала так, что я потом их не могла отыскать, а ведь они были мною честно заработаны и не стоили тётке ни гроша. Подруга отдала мне уже начатые краски за то, что я решала для неё задачки по математике.

Было мне в ту пору одиннадцать лет. Запрещение нарисовать настурцию я восприняла, как удар кинжалом в самое сердце. В тот день мне было так тяжело, что я даже плакать не могла. Схватив какую-то книгу, я забилась в угол в той же комнате, где тётка смотрела телевизор — мне запрещалось находиться в комнате одной, и пыталась углубиться в чтение. Постепенно я увлеклась содержанием. Помню, это оказалась «Аня с Зеленого Холма». Я уже не видела тётки, не слышала телевизор. И тут тётка вырвала книгу у меня из рук.

— Сейчас ты это читать не будешь! — холодно заявила она.

Это было так обидно, что я отважилась на своего рода протест, спросив:

— А что же мне делать?

— Сшивать тряпки! — был жестокий ответ.

Тогда я ещё не понимала, насколько тётка скупа, и считала, что мы и в самом деле очень бедные. Я покорно штопала расползающиеся в руках полотенца, чистила разваливающиеся туфли, а из тряпок сшивала посудные полотенца. Остаток столь памятного для меня дня с настурцией я провела, сшивая упомянутые посудные полотенца.

В годы моего сиротского детства больше всего я страдала из-за невозможности побыть одной. Я очень любила сидеть в комнате одна, но такое счастье мне выпадало крайне редко — когда тётка была занята в ванной или когда приходили гости. Приходили же они очень редко, но когда появлялись, меня выгоняли в спальню и позволяли закрыть дверь. Это были лучшие часы моей жизни! И тут уже не имело значения, чем я занимаюсь. Я могла сшивать надоевшие тряпки или просто сидеть неподвижно, уставившись в стену, — неважно, главное, я не чувствовала на себе ненавидящего взгляда тётки, не слышала её тяжёлого дыхания, не чувствовала исходящего от неё смрада.

От тётки очень дурно пахло. Она не любила мыться и годами не меняла одежды, так что вся пропиталась застарелой вонью грязного тела и никогда не стиранной одежды. С этой вонью я не могла свыкнуться, поэтому необходимость постоянно находиться в одном с ней помещении была для меня настоящим мучением. Из дому я выходила только вместе с ней.

Я ненавидела эти совместные прогулки, особенно в летнюю пору, потому что она заставляла меня, несмотря на жару, надевать на себя свитера, рейтузы, кутаться в шарфы, так что я буквально задыхалась под ворохом тёплой одежды. Сама она вечно мёрзла, по этой причине я должна была помирать от жары.

У меня никогда не было ни копейки денег. На каникулы я никогда никуда не уезжала. Я не знала, как выглядит море, озеро или лес, не имела ни малейшего представления о деревне, ни разу в жизни не видела живой коровы. В зоопарке была только один раз, вместе с классом. Я никогда не пробовала мороженого. Шоколадками, апельсинами и кока-колой меня угощали одноклассницы, а вот мороженого никто в класс не приносил. Ходить к подругам в гости мне было строго-настрого запрещено. Я даже не догадывалась, что не знаю, как может выглядеть нормальная квартира.

Я росла, и вместе со мной рос бунт. И наконец он проявился. Этому способствовали два события.

Сначала к нам в гости пришёл какой-то незнакомый мужчина. Я сама открыла ему дверь, предварительно, разумеется, поинтересовавшись, как меня учили, кто там. Он сказал свою фамилию — Райчик.

Я сообщила тётке, что пан Райчик просит его впустить, и получила разрешение сделать это. Впустив незнакомца в прихожую, я в полутьме не успела его рассмотреть, только поняла, что человек мне незнакомый, и, как было принято, скрылась в спальне.

К тому времени мне уже было пятнадцать лет, но по-прежнему при появлении гостей я должна была исчезать с глаз долой.

Счастливая — наконец-то смогу побыть одна! — я плотно притворила за собой дверь и осторожно открыла окно, чутко прислушиваясь, не идёт ли тётка. Как я уже говорила, окон в нашей квартире никогда не открывали, тётка панически боялась каждого свежего дуновения. Прежде чем приняться за книжку, я, прижавшись ухом к замочной скважине, сделала попытку услышать, о чем гость говорит с тёткой, чтобы знать, сколько времени в моем распоряжении — пять минут или, например, целый час.

• Предыдущая
• 2/57
• Следующая