Любовь к камням - Хилл Тобиас - Страница 59
- Предыдущая
- 59/99
- Следующая
— Как его звали?
Джордж поднимает на меня взгляд, в его голубых глазах удивление.
— Я думал, вы знаете. В той бумаге у вас написано его имя.
— Мистер Три Бриллианта?
Джордж кивает.
— Теперь все ясно, так ведь? Казалось бы, Джордж-старший или моя мать должны были заподозрить что-то неладное. Но они сочли это одним из восточных имен — Маленькая Слива, Три Цветка. Что-то в этом роде.
Я сажусь и отпиваю глоток пива.
— А его звали по-другому?
— Он сразу же пропал, и как его звали, для нас было не важно. А вот деньги вышли нам боком. Золотые соверены, целая куча. Дело нечистое. И отцу дали три года — заговор подорвать курс валюты и все такое прочее. Отец не мог сказать, откуда у него эти деньги, не хотел говорить. И почему у него их столько. В том-то и была беда, иначе б ему не дали такого срока. Когда вышел, он нашел хорошую работу в порту. Продавать мясо на большие суда, мясо и фрукты. Но говорить о «Трех братьях» он не переставал никогда. Эта вещь переменила его, притом не в лучшую сторону.
Джордж поднимает на меня взгляд. Когда он улыбается, глаза его исчезают в морщинах и складках.
— Зачем подобная драгоценность такой славной девушке, как вы? Считаете, что бриллианты вечны?
— Но ведь так оно и есть.
Джордж подается вперед и начинает напевать. Меня это застает врасплох. Поет он негромко, улыбаясь, приподняв брови, словно колыбельную песенку.
Бриллианты вечны.
Мне их хватит для счастья.
Они возбуждают меня.
Они не уйдут в ночь.
Я не страшусь, что они
Покинут меня…
Мы дружно смеемся, глядя друг на друга. В конце концов я замолкаю, утирая слезы, а старик приносит еще пива и тарелку крекеров. Зажигает огонь в камине, и мы сидим, пьем под взглядами людей на фотографиях.
— Похоже, он недурно преуспевал, ваш отец. Человек, подобный Мидасу.
— Какое там. «Братьев» он ведь лишился. Был скорее Дерьмидасом.
— Царем Дерьмидасом?
— Вот-вот. Все, к чему он прикасался, превращалось в дерьмо. Как несло от него, когда он возвращался с работы! Жутко, поверьте.
Джордж признался, что ему нужно поспать, он слишком стар и я его утомила. Взглянув на часики, обнаруживаю, что уже за полночь. Он предлагает мне остаться и, когда я соглашаюсь, идет за подушкой. Как он вернулся, не помню. Утром я просыпаюсь под тартановым ковриком, от которого пахнет псиной.
Ни звука, лишь теплая тишина места, где люда крепко спят. Задаюсь вопросом, такое ли ощущение было бы у меня в своем доме. Привыкла бы я к нему? Еще рано, холодно, иду на кухню и грею ладони над газовой плитой, вытянув руки. В холодильнике есть пикули, в хлебнице — хлеб.
Усаживаюсь и съедаю четыре ломтя. В гостиной вынимаю бирюзовый талисман с надписью и кладу на каминную полку. Он выделяется своей яркостью среди старых фотографий, словно это камень был живым, а не снятые на них люди. Выйдя из подъезда, иду опять на Коммершл-роуд и сворачиваю на запад, к городу.
В тот год, когда умер король, лето было жарким. Зимой Темза оставалась замерзшей три месяца, лед стал твердым, как асфальт; но тепло пришло и установилось слишком рано. К началу марта от реки пошел смрад гниющих отбросов. В богатых домах окна занавешивали брезентом, пропитанным хлорной известью, и даже чистильщики держались подальше от канализации. Вонь испражнений миллиона людей стояла над Лайм-хаузом, Рэтклиффом и Уайтчепелом, впитываясь в одежду, поры кожи, камень.
Когда Даниил прожил больше лет, чем Юдифь, стал старым, как все Леви в ее рассказах, он вспоминал то время — течение лет на Хардуик-плейс, тягучая скука рабочих дней — как быстро оно для него кончилось. Грянули перемены, и ход жизни ни с того ни с сего нарушился. Даниил размышлял над этим. На ночном столике остывал стакан сладкого чая.
В Ираке он был не одинок в думах о прошлом. По речным долинам велись раскопки древних городов — Варки, Ниневии, Ниппура; европейцы располагались лагерями среди зарослей камыша. Весь мир, думал Даниил, ворошит свое прошлое. Возле стакана с чаем, рядом с изголовьем, лежала старомодная часовая цепочка. Он возьмет эту цепочку, когда придет время, и наденет.
Даниил лежал лицом к окну. В саду цвели тамариски. Вспоминал, как время преподносило ему сюрпризы, как его жизнь менялась в мгновение ока, словно по волшебству. Кувшин с камнями. Своего брата и Дружка во дворе. «Трех братьев», лежавших на столе между его узловатыми руками.
1837 год, май. Хардуик-плейс притихла. Экипажи проезжали с закрытыми окнами и опущенными занавесками, словно смрадный воздух в темноте казался свежее. Одиннадцатого числа, в четверг, Даниил понял, что их дело перестало существовать. Он удивлялся, что оно продержалось так долго.
На рассвете Даниил раздвинул шторы на окнах мастерской и увидел на другой стороне дороги Маттью Лоуренса, владельца морских купален. У подъезда стояла телега. Маттью с сыном торопливо грузили на нее все, что могли, до появления кредиторов. Марта, соседская девочка, тупо наблюдала за ними, стоя на тротуаре. Младшая дочь Маттью уже сидела в телеге, держа в одной руке букварь, а в другой молочник.
Лишь когда они уехали, Даниил снова задернул шторы. Попытался представить себе, что бы забрал он. Шкафчики и конторки; ряды украшений, серебро и воксхольское стекло, ждущие покупателей. Даниил, если б мог, бросил бы их.
В конце дня Даниил снял выставленные на продажу украшения и запер в железный ящик, купленный по дешевке в порту. Потом взял бухгалтерские книги и уселся за конторку подсчитывать итог. В сумерках появилась Джейн. Женщина прислонилась к стене и уставилась на Даниила, а он зажег свечу и вновь принялся за работу.
— Пить не хотите? — спросила она. — А то могу чего-нибудь соорудить.
— Нет. — Он улыбнулся. — Но все равно спасибо.
Джейн подошла и встала рядом. Даниил продолжал писать — приход и расход, налог и сальдо. От нее несло спиртным и чем-то еще — резким, почти зловонным. Духами или дымом опиума.
— Так заняты, что вам не до меня, мистер Леви. Вижу-вижу. Не то что ваш брат. Вы совсем другой человек. Вам это нравится?
Она постучала пальцами по страницам. Даниил отложил перо и закрыл книгу.
— Нет.
— А почему занимаетесь этим?
Теперь Даниил ощущал тепло, идущее от ее тела. «Женщина моего брата», — подумал он. Откинулся на спинку стула. До него донесся запах из ее рта, запах гнилого зуба. Снаружи проехал экипаж, стук копыт гулко раздавался в сумерках.
— Брат делает украшения. Я их продаю. Почему — это мое личное дело.
— Но вы же не любите это занятие. Почему живете вместе с ним?
Даниил, не поняв вопроса, захлопал глазами, и стоявшая рядом женщина улыбнулась.
— Почему? Он мой брат.
— Он взрослый человек, вы тоже. — Она подалась к нему, прижалась животом. — Разве не так? Что вам нужно, Даниил Леви?
Он нахмурился. Не сердито, просто силясь понять, что Джейн имеет в виду.
— Со временем обзавестись семьей, разумеется. Возможно, получить образование. В этой стране и в Европе есть университеты. Академии…
— А ваш брат хочет гораздо большего. — Теперь Джейн шептала, приблизясь лицом к его лицу. — Он весь состоит из желаний, ваш брат Залман. Вы живете в тени его удовольствий, и я тоже.
Даниил так резко встал, что пламя свечи затрепетало, и Джейн пришлось отстраниться.
— Я рассердила вас? О Господи. — Она довольно засмеялась, но почти тут же посерьезнела. — Значит, я права. У нас гораздо больше общего, чем вам кажется.
— Сомневаюсь.
Пламя свечи между ними вновь стало ровным.
— Однако это так. — Голос ее был мягок, как воск. — Возможно, и с братом у вас есть что-то общее. Доброй ночи, мистер Леви.
— Доброй ночи.
Даниил произнес это, когда Джейн уже скрылась, оставив в мастерской лишь запах своего дыхания и кожи. Он стоял у окна, невидимый для проезжающих мимо.
Вечер. Залман читал, Даниил сидел на ступеньках крыльца. Покуривал трубку, глядя на реку. Перед закатом в лучах солнца вода становилась серебристой, как расплавленные металлы Залмана. Потом зеленела и медленно струилась в вечерней жаре. Даниил сощурился от табачного дыма и представил себе расстояние от Лондона до Басры — мили и мили воды между ними, всю эту безбрежность. Звучал голос брата, вновь повторяющего древние писания на языке чужой страны:
- Предыдущая
- 59/99
- Следующая
