Любовь к камням - Хилл Тобиас - Страница 48
- Предыдущая
- 48/99
- Следующая
— Слишком взрослый.
Мимо них проплыл рыбак, руки его по локоть были в чешуе и рыбьей крови, сам как полурыба.
— Иногда я думаю, что тебе нужно больше походить на брата. Быть практичным.
— Ты называешь это так?
— Да. И деятельным.
— Как муха в дерьме.
— Сегодня утром он сказал, что вы будете ювелирами.
— Ну, уже лучше. На прошлой неделе говорил, что станем владельцами пароходов. У нас есть камни и золото, он сможет обрабатывать их, я продавать.
Даниил вспомнил о камнях нехотя. Рахиль разделила их не поровну, взяла себе только опал и разбитый изумруд. Даниил предложил продать их, она отказалась. Теперь он подумал, что Рахиль, видимо, собирается хранить эти камни. Последние подарки от последних членов семьи. «У меня нет ничего на память о тебе», — хотел он сказать, но это было неправдой.
— Хватит об этом, — снова заговорила Рахиль. — Не держись так скованно. Люди заметят, что ты что-то везешь.
— Я чувствую себя переодетым царем Мидасом.
— И Залману скажи то же самое. Этот дурачок выглядит так, будто пытается скрыть беременность.
— У него такой живот.
— Ничего подобного. Ты преуспеешь во всем, чем бы ни занимался, но тебе нужна будет выносливость. Там, куда едете, вы будете чужими.
«Мы уже чужие», — хотел сказать Даниил, но промолчал.
— У Залмана достаточно сил для нас обоих.
— Залман — мальчик с телом мужчины. И всегда будет таким. Заботься о нем.
Даниил кивнул.
— А кто будет заботиться о тебе?
— Нас трое. Раз мы расстаемся, кто-то остается в одиночестве. И я могу позаботиться о себе сама.
Даниил увидел, что Рахиль надела серьги. Он протянул руку, чтобы коснуться их, вызвать у нее улыбку, и задел костяшками пальцев ее длинные скулы. Скулы Кобыльей головы. Снова подумал о Мидасе. Руке, протянутой, чтобы превратить что-то в драгоценность. Издали послышался зов Залмана, он опустил руку и встал.
Путешествие по реке обошлось недорого. И не потому, что Залман упорно торговался. Лодочник-левантинец провел на реке двадцать лет, однако этот юный еврей, не располагающий к себе и не расположенный ни к чему, смущал его. Так бесстрастно взирать на мир могут только ребенок или морская птица. В его взгляде было какое-то нетерпение, не нравившееся лодочнику. Лишь после заключения сделки он подумал о дурном глазе, но из соображений выгоды не выдал своих мыслей.
Залман был еще юным, девятнадцатилетним. Глядя на Рахиль, оставшуюся на речной пристани Багдада, он видел, что толпа толкает ее, и осознавал, что одиночество Рахили среди незнакомых людей подобно тому, что они увозили — одиночество и драгоценные камни из кувшина. Видел, что отчужденность может стать их фамильной чертой. Ярко выраженной, как упрямство или очертания скул.
Море Залману не понравилось. Интуитивно, с первого взгляда. В гавани Басры стояли на якоре старые турецкие трехпалубники, корпуса их были скользкими от гнили. За ними колыхался Персидский залив. Покрывался рябью, мерцал, словно сираб, водный мираж в пустыне. Залману казалось, что разница между ними невелика. Море было более реальным, но не более надежным. Он не доверял ему.
Два дня они ждали судна Ост-Индской компании. Существовали и другие маршруты. Если б они отправились по суше на север или на запад, к Суэцу, то прибыли бы в Лондон всего через два месяца. Этому воспротивился Корнелиус Рич.
— Морские пути — машинное масло империи, — сказал он им, когда писал рекомендательное письмо на фирменной бумаге компании. — Соленая вода непрестанно вертит колеса торговли, мистер Залман. Можете ли вы усомниться в Британской империи? Нет. И заметьте, сухопутный маршрут кишит бандитами и всевозможными бродягами.
Несмотря на то что прожил за границей десять лет, Корнелиус считал, как и до сих пор считают англичане, что путешествие по морю лучше, чем по земле. Не обязательно более быстрое или хотя бы более безопасное, просто более приятное. Чужеземные бродяги были гораздо труднее для понимания, чем смерть от воды.
«Замок Скейлби» прибыл с грузом из Бомбея. У причала компании он сидел так низко, что братьям пришлось спускаться туда по лестнице. Без письма Корнелиуса и аметиста их не пустили бы на борт. Судовой казначей, мистер Макиннес, подыскал им место на нижней палубе, в их подвесные койки вдавливались ящики с копченой селедкой, не поместившиеся в трюме.
На шедшее в Лондон судно больше никто не сел. На пристани были евреи, ждавшие отплытия на восток, в Рангун. В своих однообразных черных халатах они выглядели плакальщиками, а не людьми, отправляющимися к новой жизни. Залман задавался вопросом, выглядит ли он так же. Над его головой ветер начал наполнять паруса.
Он прислушивался к ветру, когда судно тронулось в путь. Позади него была Басра, ее пожелтевшие кирпичные здания, устье протекавшего через город Тигра. Залман не сводил глаз со все уменьшавшихся города и реки. Смотрел назад, пока земля не скрылась за волнами, пока Иракне был отнят у него беззвучным вращением планеты.
Все три месяца плавания Даниил жил с постоянным ощущением утраты. Это не было воспоминанием о Рахили. Ему постоянно казалось, что у него вот-вот что-то украдут. Не камни, лишь дважды в жизни Даниил ощущал любовь к камням. Ему недоставало кувшина с водой, узоров света на мозаичном полу, кровавого запаха томата, сохнущего на деревянных подносах.
Он просыпался в темноте на подвесной койке и начинал рыться в карманах или дорожной сумке, словно его дом мог находиться там. Это собственничество было ему прежде чуждым. Не тоска по дому, а нужда в вещах. Даже не столько в Рахили, сколько в ее томате. Он задавался вопросом, не связано ли это как-то с драгоценностями и не происходит ли с ним перемены.
Он ощущал, как драгоценности трутся о тело во время качки. Вокруг его бедер были хлопчатобумажные мешочки с золотым ломом, полученным за ружья от болотных арабов. В просторном халате под мышками он носил сотню каратов аметиста и рубина. В одежду его брата Рахиль зашила пуговицы от рубашек, в которых им делали обрезание, валюту из коралла и бирюзы. Даниил наблюдал, как она зашивала их и как потом сложила рубашки, разгладив их руками. Камни болтались на нем, словно балласт.
«Скейлби» был трехмачтовым, позеленевшая медь отслаивалась от его тикового днища. Возле носа на нем пахло нечистотами, в остальных местах смолой. Кроме братьев, там было еще несколько пассажиров. С Даниилом и Залманом никто не разговаривал, кроме Макиннеса и священника из Лиона, пытавшегося обратить их в христианство. Они были иностранцами, спавшими внизу возле груза. Сами почти груз.
Они беседовали друг с другом. Негромко, словно язык их можно было украсть. Спорили о величии Вавилона и Лондона и о том, что было создано раньше — цифры или буквы. Залман иногда покидал брата и поднимался наверх. Ему нравились система мачт и блоков, силы ветра и человеческих мускулов. Пение матросов в ритме работы.
«…У священника есть дочка, все с нее не сводят глаз.
Я сказал ей: «Мы, матросы, ухажеры высший класс».
А она мне: «Вы, матросы, греховодники все сплошь,
И в аду вам всем придется жариться за вашу ложь.
И в аду вам всем придется…»»
Матросский хор представлял собой смесь акцентов — американского, ливерпульского, шотландского, ирландского. Вокруг них шумел Индийский океан. Залман не сводил глаз с зеленеющего тонкой линией берега Африки.
«…А в аду, ребята, пламя жжется так, что просто жуть,
Здесь огонь не то, что в пекле…»
— Не путайся у команды под ногами, — сказал ему Макиннес, — особенно в штормовую погоду. Большие волны звери, они могут сбить тебя за борт. Матросы тоже.
Братья спали между ящиками с почтой и специями, бочками селитры и индиго. В футе от их голов шумел и гудел невидимый в темноте океан. Даниил лежал и думал о своем. Об утонувшем в море двоюродном дедушке Елеазаре. О липких следах его ступней. О Рахили в одиночестве. О Мидасе, царе, проклятом сбывшейся мечтой. Превращением всего, к чему он прикасался, в золото.
- Предыдущая
- 48/99
- Следующая
