Вглядываясь в солнце. Жизнь без страха смерти - Петренко А. С. - Страница 37

• Предыдущая
• 37/50
• Следующая

Иногда, когда я рассказываю в своих лекциях о том, что терапия должна учитывать условия существования человека, студент может (и должен) возразить: «В этих идеях о нашем месте в существовании есть зерно истины, но они кажутся такими размытыми и расплывчатыми… Что экзистенциальный терапевт должен делать на сеансе?» Или еще проще: «Если я был бы мухой и наблюдал ваш сеанс, сидя на стене кабинета, что бы я увидел?»

Ответ на этот вопрос я начинаю с того, что рассказываю об одном секрете, который помогает правильно проводить и интерпретировать сеансы. Обычно терапевты рано узнают о нем, но и после многих лет практики он не теряет своей ценности. Секрет прост: разграничивайте содержанием процесс (говоря «процесс», я имею в виду природу терапевтического общения).

Под «содержанием» я, разумеется, понимаю темы и проблемы, обсуждаемые во время сеанса. Здесь в игру вступают все те идеи, о которых я подробно писал в предыдущих главах. Бывают сеансы, когда мы с пациентом надолго погружаемся в экзистенциальное содержание. Но часто эти темы не затрагиваются в течение нескольких недель, так как пациент желает обсуждать другие факторы тревоги: любовь, секс, выбор профессии, проблемы с детьми, деньги.

Иными словами, экзистенциальное содержание может выступать на первый план для некоторых клиентов (но не для всех) и на некоторых (но не на всех) этапах терапии. Вот так это должно быть. Успешный терапевт никогда не станет навязывать то или иное содержание: терапия должна строиться не на теориях, но на человеческих отношениях.

Одно дело — проводить сеанс ради содержания, совсем другое — ради «отношений». Психотерапевт, восприимчивый к экзистенциальным вопросам, относится к пациенту не так, как психотерапевт, не учитывающий их. Эта разница ощущается в каждом сеансе.

В предыдущих главах я подробно останавливался на экзистенциальном содержании; в большинстве описанных мною случаев я делал акцент на роли идей в изменении личности (например, принципы Эпикура, «волновой эффект», самореализация). Но обычно одних концепций недостаточно: реальная терапевтическая сила заключается в синергии идей и человеческого общения.

В этой главе я предложу ряд рекомендаций, которые помогут психотерапевтам повысить эффективность терапевтического общения и придать ему больший смысл. Это, в свою очередь, даст терапевту новые возможности для помощи пациентам, которые хотят вступить в конфронтацию со страхом смерти и преодолеть его.

Идея, что в эффективности терапии ключевую роль играют именно отношения, сама по себе не нова. Клинические психотерапевты и преподаватели психиатрии давно поняли, что лечит не теория и не концепции, но человеческие отношения. Первые психоаналитики знали, что необходимо устанавливать с пациентом прочный терапевтический контакт, и исследовали отношения психотерапевта и пациента до мельчайших деталей.

Если мы принимаем допущение, что терапевтические отношения — действенный инструмент психотерапии (а в его пользу убедительно говорит множество исследований), возникает резонный вопрос: какой тип отношений наиболее эффективен? Более 60 лет назад Карл Роджерс, один из первопроходцев психотерапевтических исследований, дбказал, что прогресс в терапии связан с рядом особенностей поведения психотерапевта. Успешные психотерапевты неподдельно искренны, проявляют необходимую эмпатию и позитивное отношение, не зависящее от конкретных условий.

Эти качества психотерапевта важны для любых терапевтических подходов, и я очень рекомендую развивать их. Однако я считаю, что при работе со страхом смерти или с другим экзистенциальным вопросом понятие искренности приобретает иной, более широкий смысл, который может привести к радикальным изменениям сущности терапевтических отношений.

Когда я обращаю свой взгляд на экзистенциальные жизненные факты, я не ощущаю четкой границы между моими пациентами, пораженными «недугом», и самим собой, целителем. Стандартное описание ролей и характерологические диагнозы скорее препятствуют, чем способствуют, эффективности терапии. Так как я считаю, что противоядие для многих страданий — простые человеческие отношения, я постараюсь прожить час сеанса вместе с моим пациентом, не возводя искусственных и ненужных барьеров.

В процессе сеанса я выступаю как специалист, «ведущий» пациента, но это не значит, что я безупречен. Да, я не раз совершал подобные путешествия — ив одиночку, желая выяснить что-то о самом себе, и сопровождая многих других людей.

Работая с пациентами, я ставлю взаимоотношения на первое место. Для этого я готов действовать просто и добросовестно: никакой формы, никаких особенных костюмов, никакого «парада» дипломов, званий и наград. Я никогда не стану претендовать на всезнание, ибо есть понятия, которыми я не владею; не буду скрывать, что экзистенциальные дилеммы беспокоят и меня самого; никогда не откажусь отвечать на вопросы. Я не буду прятаться за свою роль. И наконец, не посмею скрывать, что я — тоже человек, и мне не чужды человеческие слабости.

Я начну с описания одного сеанса, который выявил некоторые аспекты влияния восприимчивости к экзистенциальным вопросам на терапевтические отношения. Речь также пойдет об акценте на «здесь и сейчас» и о более полном самораскрытии терапевта. Этот сеанс состоялся на втором году терапевтического курса Марка, 40-летнего психотерапевта, который обратился за помощью из-за навязчивого страха смерти и непреходящей скорби по своей сестре Сьюзен (я уже вкратце рассказывал о Марке в главе 3).

За несколько месяцев до этого сеанса его озабоченность страхом смерти была вытеснена другой проблемой: навязчивым сексуальным влечением к одной из его пациенток по имени Руфь.

Тот сеанс я начал не так, как обычно: я сообщил Марку, что утром направил одного 30-летнего мужчину в его терапевтическую группу.

— Если он свяжется с вами, — сказал я, — пожалуйста, позвоните мне, и я подробнее расскажу о нашем с ним разговоре.

Марк кивнул, и я продолжал:

— Ну что, с чего начнем сегодня?

— Да все то же. Как обычно, по дороге сюда я много думал о Руфи. Трудно выкинуть это из головы. Вчера я ужинал со старыми университетскими приятелями, и они все вспоминали наши студенческие романы, и я опять начал «зацикливаться на Руфи»…

— Вы можете описать свое наваждение? Скажите, что именно приходит вам в голову?

— Ну, такое глупое, детское, наивное чувство. Я чувствую себя очень глупо, ведь я взрослый человек… Мне сорок лет. Я психолог. Она моя пациентка. Я знаю, что здесь ничего не может быть.

— Давайте задержимся на наивном чувстве, — сказал я. — Погрузитесь в него. Говорите все, что придет на ум.

Он закрыл глаза.

— Свет, ощущение полета… никаких мыслей о моей бедной умершей сестре… нет мыслей о смерти… и вдруг мне вспоминается, как я сидел у мамы на коленях, она обнимала меня… Мне было, наверное, пять или шесть — она тогда еще не болела раком.

— Итак, — рискнул я вмешаться, — когда вас охватывает это наивное чувство, смерть исчезает вместе с мыслями о вашей сестре, и вы — снова маленький мальчик, и вас обнимает мама, у которой еще нет рака.

— Ну да, хотя и никогда не думал об этом специально.

— Марк, не связана ли радость от наивного чувства с поглощением, с ощущением одинокого «Я», растворяю щегося в «Мы»? Мне кажется, что другую ведущую роль здесь играет секс — настолько могучая сила, что может вытеснить смерть из вашего сознания, хотя бы на время. Итак, думаю, что ваше наваждение, я имею в виду Руфь, работает против вашего страха смерти — по двум на правлениям. Неудивительно, что вы так упорствуете в своем чувстве.

— Да, то, что секс «на время» вытесняет смерть, — тут вы попали в точку. У меня выдалась неплохая неделя, но мысли о смерти не оставляли меня, приходили снова и снова. В воскресенье мы с дочкой ездили на мотоцикле в Ла Хонду и потом к побережью, в сторону Санта-Круза. День был замечательный, но мысль о смерти продолжала меня преследовать. «Сколько еще раз ты сможешь вот так вот куда-нибудь поехать? — говорил я себе. — Все проходит — я старею, дочь взрослеет».

• Предыдущая
• 37/50
• Следующая