Трофейная банка, разбитая на дуэли - Крапивин Владислав Петрович - Страница 27
- Предыдущая
- 27/86
- Следующая
Казалось, что у Льва Семеновича он попадает в другое время. Старые книги вокруг, старя мебель, старые часы с маятником похожим на медную сковородку... И рассказы Льва Семеновича были, как правило, о прежних временах. Про детство, про плавания с друзьями-комсомольцами по Ладоге, про довоенный клуб планеристов... Про недавние дела и про войну он вспоминал не часто. Похоже, что не любил. И Борька думал порой, что бывает у Льва Семеновича почти каждую неделю, слышал от него много всего, а по сути дела ничего толком не знает про этого человека.
Так, например, не сразу узнал он, что был у Льва Семеновича сын.
Лодька нередко ловил на себе странный взгляд Льва Семеновича — не обычный, когда говорили, глядя друг на друга, а брошенный словно украдкой, быстрый, внимательный и слегка виноватый.
Однажды, когда такой взгляд столкнулся с Лодькиным, Лев Семенович скомканно сказал:
— Вот... мне кажется, ты порой думаешь: с чего это пожилой дядька выбрал себе в приятели семиклассника, зазывает к себе, разговоры ведет...
— Н-не... — сильно застеснялся Лодька. — Я так не думаю. — Он и правда об этом не думал. Главным для него были книги. Дает их Лев Семенович — и спасибо ему, доброму человеку...
А тот объяснил, двигая туда-сюда по столу расчехленный аппарат "ФЭД":
— Иногда приходит в голову: так же вот мог бы я каждый день беседовать с сыном... Он родился почти в то же время, что и ты. Чуть попозже наверно, осенью тридцать седьмого... В самый разгар...
— Разгар чего? — осторожно спросил Лодька. Он конечно же слышал о "тридцать седьмом", когда, не дождавшись рождения сына, пропал Борькин отец.
— Что? — встряхнулся Лев Семенович. — А!.. Я имею в виду испанские события. Был я тогда, совсем еще молодой, под Мадридом. Корреспондентом от ленинградской фотохроники. Сын появился на свет без меня... Да и потом, в следующие годы, я его видел урывками...
Лодька не утерпел, спросил осторожно:
— А он... где теперь?
Лев Семенович резко отодвинул на столе аппарат. Ответил, глядя на стену с фотоснимками:
— Война, Лодя... блокада... сплетение печальных обстоятельств...
Все стало ясно, однако Лодька не удержался снова:
— А это... он? — И осторожно показал на большую фотографию (кажется, на нее Лев Семенович и смотрел). Там были строгая женщина в платье со стоячим воротничком и мальчик лет девяти. Женщина стояла у столба, подпирающего навес крыльца, а мальчик сидел впереди нее на деревянных резных перилах, свесил ноги в длинных чулках с прилипшими колючками. Одна сандалия свалилась на ступеньку, и на большом пальце виднелась круглая дырка. Был мальчишка в матросском костюме, остролицый, лопоухий, с крупными кольцами светлых волос. Лодька и раньше приглядывался к снимку, а спросить, кто на нем, почему-то стеснялся.
— Что? — встряхнулся Лев Семенович? — А! Нет... Это я собственной персоной, третьеклассник Левушка Гольденштерн с мамой Мирой Яковлевной в сентябре двадцать четвертого года... Разве не похож?
Лодька глянул теперь с точки зрения "схожести" и понял:
— Да, похожи. Конечно... — И решился на улыбку. — Вам сейчас только матроски не хватает...
— Ты прав, — улыбнулся и Лев Семенович. — Кстати, я ее так и не успел износить, перешла потом к сыну...
Вот, опять на те же грустные рельсы... Не зная, что сказать (а молчать было неловко), Лодька заметил:
— Не похоже, что двадцать четвертый год. У меня был такой же костюм, я его тоже до третьего класса носил. И тоже не истрепал до конца, просто он тесным сделался...
Лев Семенович будто обрадовался, покивал:
— Это, можно сказать, вековая ребячья мода. Какой-то умный и веселый человек лет сто назад придумал для ребят, особенно для мальчишек, такую вот удивительную одёжку... В ней много радостных сочетаний. Беззаботность детства и предчувствие дальних стран, романтика "Детей капитана Гранта" и счастье от беганья по мелководным ручьям и щекочущим травам, чудесное ощущение, что ты мальчик, и слияние с океанским ветром, который хлопает за твоей спиной широким воротником...
Лев Семенович глянул на Лодьку повеселевшими глазами, и закончил:
— Мне кажется, на детях, которые станут провожать отцов, улетающих на Марс, будут хлопать от ветра такие же воротники с полосками и якорями... Ты, Лодя, небось решил, что я малость спятил? Чего это, мол, Льва Семеныча потянула на такие романтические речи?..
Лодька не думал именно так, но по правде говоря, удивился.
— Это не мои слова, Лодя. Это писал мой друг Вася Лащенко, я про него тебе рассказывал... — И оба глянули на снимок, где улыбались два армейских капитана в широких гимнастерках и пилотках.
— Из его дневника, он хранится у меня. Василий там описывал не только фронтовые эпизоды, но и вспоминал детство. И... вот — короткая ода матроске. Видать, была у него такая же... Теперь уже не спросишь...
В середине октября, уже в холоде и сырости, состоялся последний в сезоне футбольный матч. "Герценские" против парней со Смоленской улицы.
Играли в Большой ограде — дворе, похожем на уличный квартал с двухэтажными деревянными домами. Посреди домов было широкое пространство, с которого до оконных стекол не допнёшь, если даже захочешь.
"Смоленские" оказались соперниками вредными, играли нахально, храброго Фонарика сильно "подковали" и остались недовольны результатом (пять-три в пользу улицы Герцена). Их капитан, девятиклассник Жеребцов, известный как "Валька Конь", при расставании пробубнил, что два гола были засчитаны неправильно и что за такую игру "герценским" надо бы начистить рожи.
В тот момент Валькиным словам не придали значения. Мало ли кто чего брякнет с досады! Но через день примчался на Стрелку взмыленный Гоголь и хрипло выдохнул, что "смоленские бьют наших".
На Стрелке в тот момент как раз обсуждался вопрос: как лучше смастерить хоккейные клюшки для зимней поры и что пора уже скинуться и купить заранее несколько плетеных мячиков, а то после в магазинах их черта с два сыщешь. Была почти вся компания — кроме Костика Ростовича, который в эту пору постигал всякие сольфеджио и гаммы в музыкальной школе, и Синего, который болтался неизвестно где. Впрочем в ту же минуту выяснилось, что били именно Синего. Гоголь сам не видел, как бьют, но только что встретил Тольку у крыльца, и тот, прижимая к разбитому носу ладони и поскуливая, поведал, что "эти паразиты прискреблись у дальней колонки, хотя я шел и ничего не делал". Кроме того, Синий сказал, что "паразитов" было двое — Вовка Лобзик и длинный Сашка Штырников (точнее — "Штырь").
Оба напавших принадлежали к "смоленской" команде и участвовали в недавней игре. Не возникло никаких сомнений, что они, повстречав Синего — знаменитого "герценского" вратаря — решили поквитаться за недавний проигрыш. Свинство само по себе, а когда двое на одного — свинство небывалое. Воспылав коллективной солидарностью и жаждой справедливости, "герценская" компания рванула к месту происшествия. Даже старшие — Атос, Лешка и Шурик, — хотя им, десятиклассникам, вроде бы уже не пристало участвовать в уличном пацаньем мордобое. ("Сидеть здесь!" — приказал Шурик первокласснику Тминову, который дернул, было, за остальными).
Никакого боевого плана не было. Мчались — вот и все. Потому что железное правило не давать своих в обиду толкало, как пружина. Все почему-то были уверены, что всю "смоленскую" команду они застанут на том месте, где пострадал Синий. Бежали с топотом и сопеньем. Лодька и Борька — рядом. Лодька понимал, что сейчас будет нешуточная драка. Раньше в таких делах участвовать ему не приходилось, и сквозь боевое вдохновение при каждом шаге-прыжке толкалась внутри тугая, забивающая дыхание боязнь...
Однако же, когда "наших бьют", бояться может лишь самый последний трус и дезертир. И Лодька ни разу не сбился в беге. И Борька тоже...
Драки не случилось.
Дальняя колонка — это не та, что на углу Первомайской, а в конце Большой ограды, там, где за дырявом забором тянется Смоленская улица. Примчались туда за две минуты. И обнаружили там единственного "смоленского" — всем знакомого шестиклассника Витьку Каранкевича, который мирно набирал в мятые ведра воду, чтобы тащить на коромысле к дому.
- Предыдущая
- 27/86
- Следующая
