Святой конунг - Хенриксен Вера - Страница 18

• Предыдущая
• 18/64
• Следующая

Внезапно что-то нарушило ход ее мыслей: кто-то звал ее. Это был голос Турира.

Она вскочила с постели и тоже закричала.

Он стоял на полу, весь мокрый.

Некоторое время он смотрел на нее, словно собираясь что-то сказать. Рука его потянулась к серебряному кресту, висящему на цепочке. И тут видение исчезло.

Сигрид снова улеглась в постель, содрогаясь от беспомощного плача.

Турир был мертв. У нее не было на этот счет никаких сомнений; он явился, чтобы дать ей об этом знать. Никогда больше он не вернется домой; теперь ей некого больше ждать, не на кого опереться, не с кем посоветоваться.

Теперь она осталась одна, отданная на милость и немилость Кальву.

— Что с тобой? — спросонья сказал он.

Она не ответила. Он мог сделать с ней все, что угодно, мог издеваться над ней, быть с ней жестоким и бессердечным. Ничто уже не могло ее ранить сильнее, чем случившееся.

— Что с тобой? — снова спросил он.

— Турир умер, — ответила она. Он тоже мог знать об этом, теперь это не имело для нее значения. — Я видела его.

Он ничего не ответил, и она продолжала плакать, не обращая на него внимания. Через некоторое время она почувствовала на своем плече его руку. Она вздрогнула; она знала, что ему было нужно… Но он просто прижал ее к себе, не говоря ни слова. И она не пыталась высвободиться, продолжая плакать, пока не заснула.

На следующее утро, когда она проснулась, он уже сидел на постели; он зажег жировую лампу, сидел и смотрел на нее.

В первый момент ей показалось, что ей это снится: в его взгляде не было ни враждебности, ни ненависти. В его взгляде было что-то другое, что-то вроде сострадания. Тем не менее она отпрянула назад, когда он приблизился к ней.

И снова она вспомнила слова Энунда о вине, а вместе с ними пришло сомнение, похороненное в ее сознании после беседы со священником.

Как она может быть уверена в том, что не виновата в случившемся, и даже в том, что произошло с Хеленой?

И когда Кальв осторожно прижал ее к себе, у нее вырвался вздох, ставший для нее освобождением.

Он сделал шаг к примирению. Ощущение вины приглушило в ней упрямство и ненависть; что бы там ни было, а их жизни переплетены настолько, что невозможно было разделить ее вину и его. Она притянула его лицо к своему лицу, коснулась щекой его щеки.

— Кальв, — прошептала она, — ты можешь простить меня?

— Я думал об этом ночью, — медленно произнес он. — Думаю, мы причинили друг другу много зла.

Ничего не ответив, она опять заплакала.

— Не надо, Сигрид, — прошептал он, неуклюже погладив ее по голову. И она вспомнила, как в первые месяцы их женитьбы его неуклюжие ласки заставляли ее делать вид, будто он ей нравится.

— Я не люблю тебя так, как… как… — начала она.

— Как ты любила Эльвира или как могла бы полюбить Сигвата, — сказал он, — я знаю.

— Я давала тебе это понять…

— Ты не давала мне повод для сомнений, — сухо заметил он, — и об этом как раз я и думал ночью. И даже если ты мало интересуешься мной и сам я не могу сказать точно, нравишься ли ты мне по-прежнему или нет, мы ведь женаты. И нам придется остаться супругами. Если ты, конечно, не сбежишь от меня.

— Куда мне бежать? — спросила она. И тут она снова заплакала; ей казалось, что слезам ее не будет конца. Он терпеливо выносил все это.

— Ну, ну, Сигрид… — говорил он только.

Наконец она успокоилась; она теснее прижалась к нему, словно ища защиты.

— Ты просила, чтобы я простил тебя, — сказал он. — Помнишь, я поклялся как-то раз в том, что ты никогда не будешь раскаиваться в том, что доверилась мне? Я плохо исполнял свое обещание.

— Теперь я не раскаиваюсь в этом, — сказала Сигрид. Она вспомнила, как презирала его за мягкость; теперь же для нее было великой загадкой то, что он был так добр к ней. Закрыв глаза, она прислонилась щекой к его шее; и у нее появилось ощущение тепла и безопасности, о котором она уже начала забывать. Но он повернул к себе ее лицо и посмотрел на нее.

— Ты действительно так считаешь? — спросил он. — Болтать всем легко…

— Можешь быть в этом уверен. Я увидела, к чему это может привести.

— Расскажи мне, что было между тобой и Сигватом, — вдруг сказал он.

— Ты уверен в том, что хочешь услышать об этом?

Он кивнул.

— Хуже того, что я об этом думал, уже быть не может.

Опершись на локоть, он молча слушал ее. Она рассказала ему не только о Сигвате, но также о своем раскаянии и покаянии, завершив свой рассказ признанием в том, что желала после Стиклестадской битвы, чтобы ничто не отделяло ее от Кальва.

— Ты помогла мне в тот раз, когда я считал себя виновным в смерти Колгрима, моего брата, — сказал он, — и не думай, что я забыл это. Этой ночью я снова вспомнил об этом, когда ты сказала, что потеряла брата.

— Не понимаю, почему после этого все пошло так скверно, — сказала Сигрид, — я хотела быть добра к тебе, но у меня это не получалось.

Он ничего на это не ответил, и она встала и принялась одеваться. Он тоже встал.

— Что подумают люди, — сказала она. — Утро уже давно наступило.

— Пусть думают, что хотят, — сказал он, — все равно они ничего не поймут.

Ее скорбь о Турире, который, как она была уверена, теперь был мертв, смягчилась из-за участия Кальва. И ей казалось, что брат оказал ей последнюю услугу, помог своей смертью.

И она чувствовала, что потеряла его не навсегда; у нее была надежда когда-нибудь встретиться с ним. Ведь если Турир и не достиг земного Иерусалима, то он был на пути к небесному. В своих молитвах она просила о том, чтобы он поскорее прошел через очистительный огонь; ей доставляло радость оказать ему последнюю услугу.

Это был самый неурожайный год в Трондхейме, о котором только помнили люди. Перед этим урожай тоже был неважным, и даже ярлы стали теперь рачительными. В маленьких же хозяйствах, где люди были не в состоянии собрать урожай, достаточный для пропитания, в муку стали добавлять хвою.

— Всему виной датское правление, — говорили люди. — Святой Олав и его Бог не желают удачи королю Свейну.

С каждым месяцем гнет датчан возрастал. Невзирая на неурожай и низкие доходы, король не отказывался от своих прав. Он требовал обычные налоги: с каждого двора ведро масла и ляжку трехгодовалого бычка, а с каждой кухни — меру муки. К тому же каждая женщина должна был отдать столько льняной пряжи, сколько намотается вокруг ее большого и указательного пальцев; и пальцы у женщин в этот год стали значительно короче.

Кальв со своими работниками постоянно бывал в эту осень на охоте, чтобы как-то прокормиться. Свежеснятые шкуры развешивались для просушки, издавая острый запах.

В день святого Андреаса Кальв зашел в большой зал. Там были Сигрид, Суннива и кое-кто из работников. После того, как она рассказала ему о Сигвате, он старался не смотреть, как она ткет.

Его взгляд остановился на Сунниве.

Она сидела на маленькой скамеечке возле матери и играла, и только теперь он заметил, как она похожа на своего отца.

Увидев его, девочка встала и направилась в его сторону, протянув к нему ручонки. И он заметил быстрый, боязливый взгляд Сигрид; и он скорее почувствовал, чем услышал ее вздох облегчения, когда наклонился и взял девочку на руки.

Суннива завизжала от восторга, когда он поднял ее над головой, и когда он опустил ее на пол, она стала прыгать и кричать: «Еще! Еще!» Но он покачал головой, направился к почетному сидению и сел. Встав со скамьи, Сигрид подошла и увела девочку; она снова посадила ее рядом с собой на скамейку.

Кальв смотрел на них; забота Сигрид о дочери был для него ножом острым в сердце. Он насупил брови, ему не хотелось испытывать такое чувство.

Он считал, что простил Сигрид. Он помнил о том, что сам был неверен ей, когда находился в походе. И если никто не ждет верности от мужчины, то и женщинам подчас приходится нелегко.

• Предыдущая
• 18/64
• Следующая