Сага о королевах - Хенриксен Вера - Страница 7

• Предыдущая
• 7/52
• Следующая

Или чтобы отомстить отцу.

Олав Харальдссон, во всяком случае, не упустил возможности отомстить. Они с ярлом слали друг другу гонцов, и в конце концов было решено, что свадьба состоится в самом ближайшем будущем. И состоится она в Норвегии, в Борге.

Вскоре после Рождества мы отправились в путь. Меня сопровождал ярл, но мой приемный отец Эмунд лагманн отказался ехать с нами. Ему не нравилась эта затея. Но он беспокоился обо мне и послал со мной своего сына Эгиля.

Даже сейчас я прекрасно помню свою свиту — сто двадцать воинов в боевых доспехах и нарядных плащах. Была прекрасная погода. В лучах солнца переливался снег, блестело оружие и мерцали золотые нити праздничной одежды. А я мечтала. Думала о конунге Олаве, одиноком воине, тоскующем по любимой женщине.

Наконец мы прибыли в Борг.

Олав очень хорошо нас принял. Были накрыты богатые столы. И еще он пригласил множество гостей. Конунг не блистал красотой, но ведь Сигват никогда ничего подобного мне и не говорил. Зато Олав Харальдссон оказывал мне воистину королевские почести.

Когда подошло время, я дала согласие. За мной обещали то же приданое, какое собирались дать за Ингигерд, и я получила те же самые свадебные подарки, что и она. Объявили о помолвке и тут же решили сыграть свадьбу. Я становилась королевой Норвегии.

Астрид замолчала. Лицо ее сразу же приобрело безжизненное выражение.

Тут вновь раздался голос Рудольфа:

— Королева Астрид, вы собирались рассказывать об Олаве Святом, а не о себе.

Астрид посмотрела на него и рассмеялась — безрадостным смехом человека, который смеется над своими обидами и невзгодами.

— Олав Святой? Да, наконец нас оставили вдвоем. Он повалил меня на постель, сорвал одежду и набросился, как будто я была добычей, которую он захватил в походе. Я пыталась сопротивляться, но это только распалило его страсть.

— Королева! — строго сказал Рудольф. — Вы говорите о святом человеке. Расскажите правду! Скажите, что конунг встал на колени перед постелью и возблагодарил Бога, а потом благородно выполнил свой супружеский долг.

— Я уже сказала правду.

Больше в тот вечер Астрид не произнесла ни слова.

Вот уже много дней, как я тачаю обувь и даже не притрагиваюсь к своим записям. Потому что королева совсем забыла, что никто другой в усадьбе не обучен сапожному мастерству.

Но вчера у меня наконец появилось время и для рукописи. Я перечел свои записи, исправил их и добавил кое-что.

То, что я был занят ремеслом, пошло мне на пользу. У меня было время подумать. И я пришел к двум выводам.

Первый — я должен записывать все, что касается рассказа королевы Астрид, даже собственные мысли и чувства. Потому что у меня возникло ощущение, что рассказ Астрид, воспоминания Гуннхильд, ее беседы со мной, ярость Рудольфа священника, даже моя презренная жизнь — все это переплетается в невидимый и непонятный нам пока узор судьбы.

Второй вывод — почему я должен писать на чуждом мне языке викингов, хотя я и выучил его еще в детстве в Ирландии? Почему бы мне не перейти на латынь, которой я владею намного лучше?

Если королева Гуннхильд захочет, я переведу ей мои записи. Хотя историю королевы Астрид и наши с королевой Гуннхильд разговоры я могу по-прежнему писать на языке той страны, в которой сейчас живу.

Сегодня, Idus Dec[9], королева Гуннхильд вновь уехала в Скару. Рудольф сопровождал ее. Мне очень интересно, что расскажет сегодня королева Астрид. Я твердо уверен, что Астрид говорит правду — во всяком случае, сама верит, что это правда. Ведь на смертном одре люди не лгут. Кроме того, я всегда сомневался в истинности рассказов об Олаве Святом. И мне всегда хотелось познакомиться с описанием его жизни поближе

Но сегодня утром произошло одно событие, которое заставляет меня быть осторожным с рукописями.

Я решил украсить орнаментом первую страницу. Мне хотелось порадовать королеву. Хотя сделать это было довольно трудно. Ведь в моем распоряжении были весьма примитивные чернила — вода, смешанная с золой и клеем. Но если постараться, то можно нарисовать довольно красивый орнамент и этими чернилами.

Я начал осторожно наносить на пергамент первые линии. Затем перешел к деталям и сосредоточился на верхнем левом углу. Я сидел и рисовал круги и спирали, когда бесшумно открылась дверь и в трапезную вошел Рудольф.

Я встал.

Он прямо сказал, что это Торгильс рассказал ему, где я сижу и чем занимаюсь по приказу королевы. Рудольф хотел посмотреть на мою работу.

— Господин, — ответил я, — я раб королевы. Я не решаю, что мне писать. Только в ее воле рассказать мне, что она считает необходимым.

Тут он заметил орнамент.

— Рука монаха, — тут же определил он.

— Господин, — вновь ответил я, — вы хотите сказать, что это похоже на работу монахов из ирландских монастырей?

— Кто ты? — резко спросил он.

А я подумал: «Неужели эти саксонские священники так никогда и не научатся хорошим манерам? Неужели они не помнят, что все мы равны перед Богом? Неужели забыли слова апостола Павла: „Нет уже Иудея, ни язычника; нет ни раба, ни свободного, нет ни мужского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе“?»

— Я раб Кефсе, писарь королевы Гуннхильд, — постарался ответить я как можно вежливее.

— Ты дерзок!

— В таком случае — прости меня!

Тогда он решил испробовать новую тактику:

— Кефсе, что это за имя?

— Это имя дали мне торговцы рабами. Насколько мне известно, оно означает просто «раб».

Рудольф все не отступал.

В его голосе слышалась угроза:

— Если ты не дерзок, то, значит, глуп. Даже раб мог бы понять, что я хотел знать, кем ты был до того, как тебя захватили викинги.

Я разозлился так, как не злился уже давно. Мне понадобилось некоторое время, чтобы успокоиться.

— Господин, — ответил я, — почему вы хотите это знать? Что наша жизнь? Разве не помните вы слов царя Давида о бренности человеческого существования?

— Ты что, хочешь выставить меня на посмешище, пес?

Я подумал, что мне не нужно выставлять его на посмешище — он и сам с этим справится. И я ответил:

— Господин, раб не может выставить священника на посмешище.

Упоминание о сане натолкнуло Рудольфа на другую мысль — на лице его заиграла торжествующая улыбка.

— Если ты отказываешься рассказать о своем прошлом, я могу потребовать этого признания на исповеди, — сказал он.

— Да, господин, если вы считаете, что таким образом исполняете заповеди Господа нашего. Но какой грех я совершил, чтобы вы могли потребовать моей исповеди?

Он чуть не задохнулся. Бросил на меня испепеляющий взгляд, повернулся и быстро вышел из трапезной.

Поэтому я решил больше ничего не писать, прежде чем не поговорю об этом с королевой. Но зато ничто не мешало мне заняться орнаментом.

Королева Гуннхильд со священником Рудольфом вернулась домой из Скары только через два дня после моей беседы с Рудольфом.

Другого я и не ждал. Накануне был солнцеворот — самый короткий день в году. И самая длинная ночь, когда вся нечистая сила выходит из укрытия. В эти часы людям лучше не высовывать носа из дома.

Домой они вернулись поздним вечером.

Я уже почти не надеялся на их возвращение в тот вечер, как в трапезную пришла королева Гуннхильд. Я очень удивился, что королева сама пришла ко мне, а не вызвала в палаты. До сегодняшнего вечера вызов к ней был торжественной церемонией. За мной присылали раба, я входил в палаты, падал на колени и униженно спрашивал, что угодно королеве.

Она шествовала впереди меня в трапезную в сопровождении двух служанок, а я следовал за ними на почтительном расстоянии. Только усевшись на высокий трон и уверившись, что я готов записывать ее рассказ, королева отпускала девушек.

• Предыдущая
• 7/52
• Следующая