Греховные тайны - Хейз Мэри-Роуз - Страница 25

• Предыдущая
• 25/94
• Следующая

Дэвис и в самом деле не знал точно, чего хочет добиться. Об этом можно будет сказать, только переговорив кое с кем из знакомых.

— Нужно как можно больше фотографий, самых разных, — сказал он Рамиресу. — Так что снимай, сколько сможешь.

Изабель он предупредил о том, что Рамирес — «грязный похотливый гаденыш», но прекрасный фотограф.

— Если кто-то и может сделать тебе рекламу, так это он.

Он действительно похож на похотливого гаденыша, думала Изабель. Тучный, приземистый, с длинными волосатыми руками и кривыми ногами, с толстыми губами, выпученными глазами, вдавленным носом и курчавыми волосами, которые он приглаживал маслом. Более отвратительного существа она в жизни не встречала.

Изабель поставила сумку с вещами в углу и с трудом подавила смех — ей вспомнилось еще одно предупреждение Дэвиса.

— Ты не поверишь, он занимался любовью практически со всеми самыми красивыми женщинами Южной Калифорнии. Так что будь осторожна. Не зря его называют «тот самый Рам».

Рамирес налил ей чашку крепкого кофе, такого крепкого и черного, что, наверное, мог бы содрать ярко-красную краску с ее «мустанга».

— У меня не бывает этих водянистых помоев, бэби.

После кофе он заставил ее пройтись по студии, сесть, вытянуться, потанцевать под музыку «Роллинг Стоунз», а сам задумчиво рассматривал ее, дымя вонючей сигарой.

Потом он велел ей встать у окна, чтобы изучить ее лицо при естественном освещении. Поворачивал ей голову в разные стороны, выравнивал линии подбородка, шеи, плеча. Положил ладонь на ее щеку, изучал игру теней.

И при этом приговаривал про себя: «Сукин сын. Ах сукин сын».

Рамирес порылся в одежде, которую Изабель принесла с собой, и отбросил все, кроме белого и черного.

— Интуиция… Просто такое чувство… Что-то может скомпоноваться.

Он добавил кое-что из своих вещей: черно-белую полосатую мексиканскую накидку с длинной бахромой, плоскую соломенную шляпу, белую мужскую рубашку и черную кружевную шаль. Свалил все это в кучу в центре комнаты, затем постоял в глубокой задумчивости совершенно неподвижно, попыхивая своей зловонной сигарой.

Казалось, он пребывает в состоянии медитации. Зазвонил телефон — он не обратил на него внимания.

Когда звонки стихли, Рамирес внезапно прищелкнул пальцами и обернулся:

— О'кей, бэби. Начнем.

В течение двух часов он снимал крупные планы. Спереди, с разных сторон, снизу, сверху. Убрал ей волосы назад, в девичий хвостик, распустил, стянул сзади в высокий тугой пучок. Он изменял линию шеи, повязывал шарфы, надевал украшения, снимал их. И все время с растущим возбуждением разговаривал сам с собой по-испански.

К часу дня Изабель почувствовала, что проголодалась. В животе урчало. Болели ноги, шея и спина. Она страшно устала.

— Ну и что? — пробурчал Рамирес. — Кого это волнует?

Он кинул ее вещи в одну сумку, фотоаппарат и увеличитель — в другую, схватил Изабель за руку и сбежал по ступеням на улицу.

— Я никогда не ем во время работы, и это только на пользу.

Он открыл дверцу сверкающего черного «мазератти», втолкнул Изабель на сиденье.

— На, курни, это здорово отвлекает. — Он зажег сигарету, подал Изабель. — Только не больше трех затяжек, бэби.

Они помчались на север, по направлению к Малибу.

Спидометр показывал восемьдесят пять миль в час. Рамирес откинулся на сиденье, вынул сигарету из пальцев Изабель и выбросил в окно.

— Потом, бэби. Если будешь хорошей девочкой.

На пляже он заставил ее надеть рубашку, повязал концы на талии. Надел ей на голову соломенную шляпу и сдвинул на затылок. Так она и стояла, вызывающе упершись руками в бедра.

— Так, хорошо, хорошо… Теперь пошевелись, бэби.

А теперь постой на месте. Попробуй-ка шаль, черную…

Ух ты! Приспусти с плеча. Так… спусти совсем… не важно, что там будет видно, поверь мне.

Он продолжал болтать что-то про себя на смеси испанского с английским.

— Уиттэкер — полный дурак. Говорит, грудь не надо. А я ему — с такими-то титьками! Сукин сын… Да их надо всему миру показывать!

На пляже начала собираться толпа. Изабель различала некоторые слова.

— Кто такая?

— Ты ее когда-нибудь видел?

— Может, манекенщица?

— Кто?..

— Да ведь это Рамирес. Значит, что-то серьезное.

Изабель почувствовала прилив энергии и начала работать на публику. Для них она теперь поворачивалась, изгибалась, потягивалась, улыбалась и хмурилась. Рамирес без устали щелкал фотоаппаратом.

— Здорово, бэби! Я тебя люблю!

Февральские тени удлинялись, близились сумерки, но толпа все прибывала. Люди вытягивали шеи, чтобы лучше видеть.

Поднялся ветер. Бахрома шали развевалась, как знамя. Волосы струились по плечам и лицу Изабель. Она отбросила их назад, изогнулась, балансируя на одной ноге, беззаботная, как вольная цыганка. Глаза блестели.

Она упивалась происходящим.

Рамирес делал последние снимки. Толпа, почуяв, что конец зрелища близок, двинулась к Изабель. Головы, плечи и протянутые руки людей отбрасывали длинные тени на песке.

После подъема неизбежно должен был наступить спад, но Изабель не предполагала, что он будет таким резким. Еще совсем недавно ей казалось, что она все может. Она готова была летать, как на крыльях. Сейчас, непонятно почему, ей хотелось плакать.

— Кажется, все прошло нормально, — тусклым голосом сообщила она Дэвису. — Рамирес сказал, что позвонит попозже. Он очень торопился.

Рамирес даже не проводил ее до дверей, не попросил разрешения зайти, хотя она ожидала этого.

— Позвоню, как только увижу, что получилось, — крикнул он уже из машины.

Ему не терпелось избавиться от нее… Она его абсолютно не интересовала. Его занимали лишь образы, создаваемые на фотопленке.

— Ну если он так спешил, значит, считал, что у него в руках нечто очень ценное, — заметил Дэвис.

Он принес на ужин еду из китайского ресторанчика в белых картонных упаковках и теперь открывал крышки, заглядывая внутрь. Он был голоден.

— Давай есть, пока горячее.

Однако Изабель, целый день ничего не евшая, сейчас не могла проглотить ни кусочка. Ей казалось, что ее тут же стошнит. Как может Дэвис быть таким бесчувственным! В этот момент она его ненавидела. Она чувствовала себя несчастной, опустошенной. Ее просто используют.

Она для него всего лишь удачная клиентка, которая его обогатит, и тогда он докажет отцу, что способен пробиться в жизни самостоятельно. Она сидела сгорбившись на кушетке и тосковала по рукам Дэвиса, по его объятиям.

Тосковала по ласковым словам. Ей необходимо было услышать, как она прекрасна, какие великолепные получатся снимки… Услышать, что он, Дэвис, ее любит.

Она часто вспоминала тот момент, когда впервые увидела его на вечеринке у Дженнингсов. Вспоминала, как он смотрел на нее тогда издалека, со странным, изучающим и в то же время напряженным выражением лица.

Она вновь ощущала прикосновение его трепещущих пальцев в тот момент, когда он повел ее к бассейну. Но потом, после того как они заключили соглашение, все изменилось. Казалось, она перестала существовать для него как личность. Они, конечно, занимались любовью, и ему всегда удавалось довести ее до умопомрачения.

В такие минуты она превращалась в одну трепещущую плоть.

Даже сейчас, глядя на изгиб его спины, на движения плеч, в то время как он аккуратно раскладывал на кофейном столике картонные тарелки, вилки, расставлял баночки с соусом и горчицей, она ощущала почти непереносимое страстное желание.

Черт бы его побрал! Как он смеет не видеть в ней живого человека! Он сам сказал ей об этом на прошлой неделе. Он тогда велел ей раздеться и стал серьезно, внимательно рассматривать ее. В его задумчивых изучающих глазах не было и намека на чувство.

— Ты прибавила в весе по меньшей мере фунта на два. А через неделю фотосъемки. Придется тебе отказаться от пиццы. И пить только содовую или простую воду.

— Ты разговариваешь так, как будто я всего лишь кусок мяса.

• Предыдущая
• 25/94
• Следующая