Мой брат Юрий - Гагарин Валентин Алексеевич - Страница 36

• Предыдущая
• 36/95
• Следующая

В знойном мареве тонет голубое небо. Цветет лен...

Жарким летом семидесятого года сидели мы с тетей Нюшей на крылечке ее дома и вспоминали, вспоминали... Говорила больше она, я слушал.

— Когда молодым рассказываешь, как работали тогда, не верят. Нонче, батюшка мой, машинами все делать привыкли. Страсть сколько этих машин в совхозе!

Годы состарили ее, мамину подругу, но по-прежнему подвижная, даже на пенсии не могла усидеть она без дела.

— Вот созреет лен — теребить пойду... А знаешь, Валентин, недаром я тогда, на поле-то, беду почуяла. Сердце правду вещало. Вскорости, батюшка мой, и письмецо пришло. Товарищ Володи моего из госпиталя прописал: ранен, мол, тяжело ваш Володя. Так-то ранен, что и написать сам не может...

Володя Белов, друг моего детства, моей юности, вернулся с фронта без руки, с тяжелыми ранениями и вскоре умер. Такая уж выпала тете Нюше грустная доля: первую похоронку получила в селе она — на мужа, на Ивана Даниловича, похоронку, и последним, кого из сельских парней убила война, был ее средний сын Володя.

— Вот и Юрушка ваш...

А лен цветет, и, нещадное, жарко палит солнце.

И Володя Белов, и наш Юра очень любили солнце и цветущий лен. Наверно, мы оба подумали об этом, потому что тетя Нюша вспомнила вдруг старое поверье:

— Кто во льне растет, льняную одежду носит, льняным полотенцем по утрам вытирается — тот хвори не ведает.

Хвори они не ведали. Я не помню, чтобы Володя Белов жаловался когда-либо на болезни, я знаю наверняка, что нашего Юру и легкая простуда не трогала.

...Прощаясь с тетей Нюшей, я пообещал наведаться еще.

Все дальше от ее дома уводила меня полевая тропинка.

Мне еще предстояло встретить друзей моего и Юриного детства. В совхозе работают Нина Белова, Зоя Загрядская. Знатным трактористом, кавалером многих наград стал Иван Александрович Зернов — тот самый Ваня Зернов, вместе с которым Юра запускал воздушных змеев и делил одну парту в школе. А Клушино наше уже не колхоз, а центральное отделение совхоза «Гагаринский». Тут и о том кстати будет сказать, что вскоре после Юриного полета харьковские трактористы прислали в Клушино трактор. Сверхплановый, именной, предназначался он лучшему механизатору совхоза, и вручили его по праву Ивану Александровичу Зернову.

В тот свой наезд в Клушино, летом семидесятого, познакомился я с одним интересным, в какой-то степени новым для себя человеком, уроженцем Чувашии. В его квартире рассматривал альбомы с фотографиями. На одной, среди студентов Ма-риинско-Посадского лесотехникума, в двух худеньких пареньках можно было узнать будущего космонавта Андрияна Григорьевича Николаева и будущего директора совхоза « Гагаринский» Владимира Михайловича Верхилеева. Фотография была сделана в сорок шестом, в первом послевоенном году. Полтора десятилетия отделяли нас тогда от первого космического полета, и конечно же в те дни скромные студенты-лесоводы не задумывались над тем, как круто повернется их судьба. Не задумывались, что одному из них придется не единожды поднимать с Земли звездный корабль, а другому — руководить совхозом на родине первого космонавта.

Он, Верхилеев, тоже знал Юрия Алексеевича, не раз встречался с ним, разговаривал.

И встречи с друзьями детства, и встречи с ним, думается, должны оставить какой-то след на страницах этой книги.

Они хорошо помнились мне, улицы районного города Гжатска. Помнились аккуратными деревянными домиками за зелеными палисадниками: по весне расцветали в палисадниках сирень и черемуха, белыми лепестками распускалась акация; поздним летом пышные георгины и мальвы вспыхивали под окнами. Помнились шумным, в вечерние часы, оживлением: после рабочего дня люди выходили погулять, подышать чистым воздухом, настоянным на запахах липы и тополя. Помнились дразнящими вывесками и витринами сравнительно богатых довоенных магазинов.

Но улицы, по которым шел я сейчас, ничем не напоминали мне те, прежние. Вдоль исковерканной дороги, изрезанной безобразными колеями, полными грязи и воды, торчали слева и справа остовы обгоревших печей. В глубине садов виднелись покатые крыши землянок, над редкими из них растекались бледные, немощные дымки. И хотя уже занялись деревья и кустарники первой зеленью — был поздний апрель, солнце не скупилось на тепло,— но лежала на облике города печать какого-то неприкаянно-унылого сиротства, страшной неустроенности, бесприютности.

За спиной, на вокзале, гукнул паровоз, дробно застучали по рельсам колеса. Ушел мой поезд, повез в глубину России таких же, как и я, уволенных в запас солдат.

Поправив лямки вещевого мешка, я прибавил шагу.

А все же не остановилась, не замерла — идет, дает о себе знать жизнь. Тут и там потюкивают топоры. Мужички в выгоревших гимнастерках, в солдатских штанах, по трое, по четверо тащат на плечах неохватные звонкие бревна, кряхтят от натуги. Вот наткнулся я взглядом на один сруб, на другой. Лес ты мой смоленский, снова — в который уже раз! — после стольких невзгод и лишений даешь ты человеку кров и тепло, протягиваешь ему дружескую руку, помогая вырваться из нищеты и разорения. Издревле — в который раз! — повторяется одно и то же...

...У Гжатска — любопытная биография, не рядовая судьба. Основанный Петром Первым одновременно со столицей на Неве, задумывался он как город корабельных верфей и торговых пристаней. Именно отсюда по Вышневолоцкой судоходной системе должен был идти в Санкт-Петербург хлеб из центральных губерний России. Правда, со строительством Брестской дороги Гжатск захирел, утратил свое торговое значение, превратился в захолустный уездный городок, но по серебряному полю его старинного герба, напоминая о былом, по-прежнему плыла груженная зерном барка.

Во время Отечественной войны 1812 года окрест Гжатска изрядно досаждали чужеземцам-завоевателям лихие партизанские отряды. Неподалеку от этих мест водила однодеревенцев на супостата легендарная Василиса Кожина, старостиха... Громил тылы отступающих наполеоновских армий драгун Ермолай Четвертаков... Предание гласит, что после изгнания вооруженных полчищ захватчиков и грабителей благодарные жители Гжатска на руках внесли в город фельдмаршала Кутузова. Кстати, и в командование русской армией тогда, в 1812 году, Михаил Илларионович Кутузов вступил неподалеку от Гжатска — в Царевом Займище.

Позднее Гжатский уезд стал известен как центр массовых волнений крестьян, выступавших против засилия помещиков, царских чиновников и жандармов. Волнения эти, нужно заметить, особой силой отличались в Клушинской волости. Ленинская «Искра», с чуткостью барометра откликавшаяся на всякие проявления революционности в России, разумеется, не могла пройти мимо этих событий, дала им диалектическое объяснение.

Впрочем, вспышки крестьянских волнений толь­ко преумножали революционную славу Гжатска. А начало ей, думается, было положено деятельностью таких борцов с самодержавием, как знаменитые Вера Засулич и Петр Алексеев — уроженцы города. И Федор Солнцев, один из двадцати шести бакинских комиссаров, расстрелянных белогвардейцами и английскими интервентами, тоже был родом из Гжатска.

Город непокорных рабочих людей, Гжатск не склонил своей головы и перед гитлеровцами. На протяжении долгих месяцев рядом проходила линия фронта. В городе, забитом штабами многих фашистских частей, рвущихся к Москве, в соседних селениях с изощренной жестокостью действовали каратели — гестаповцы и эсэсовцы. Позднее мне назовут красноречивые цифры — выразительный итог временного хозяйничанья фашистских оккупантов на гжатской земле. Если до июня сорок первого года в районе проживало тридцать две тысячи человек, то ко времени освобождения их осталось немногим более семи тысяч. Будто страшный ураган рощу выкосил.

• Предыдущая
• 36/95
• Следующая