Мой брат Юрий - Гагарин Валентин Алексеевич - Страница 29

• Предыдущая
• 29/95
• Следующая

Он что-то сказал немчику, похожему на безобидного кузнечика, и тот резвой прытью бросился на дорогу, принялся торопливо запрягать своего битюга.

— Aufwiedersehen!— попрощался офицер с Юрой и ушел к мотоциклу. Коричневое поплыло из-под колес облачко пыли.

Юра с криком бежал к землянке.

 ...Когда приспело время жатвы, староста в сопровождении немца из комендатуры обошел все землянки.

— С утра на работу, хлеб косить,— повторял он везде одно и то же.

Мама долго не могла оправиться от ранения — ее оставили в покое. А мне и Зое пришлось выходить в поле.

Вся колхозная озимь, весь урожай, на который так надеялись жители Клушина,— эти надежды тесно переплетались и с надеждами на скорый приход Красной Армии,— весь урожай подобрали немцы. Даже солому и ту развезли они по своим конюшням.

Не пощадили немцы и личные огороды: с нашего участка ржи нам не досталось ни зернышка. Ниче­го, кроме страданий и крови, не принесла нам эта рожь...

Ее принес в землянку Юра.

...Смеркалось, когда пролетел над селом самолет. Уже по звуку моторов мы безошибочно определили: наш! Смеркалось, и все же достаточно светло было, чтобы разглядеть, как отделились от самолета какие-то свертки, веером рассыпались в воздухе и пошли, пошли кружить над селом.

— Листовки!— догадались мы.

Очень хотелось выскочить на улицу, схватить одну — хотя бы одну!— и принести в землянку. Но по селу уже звучала грубая немецкая брань, кое-где раздавались короткие автоматные очереди. За чтение советских листовок гитлеровцы карали смертью.

А Юрке просто-напросто повезло: он катался на лыжах за околицей, и листовку на заснеженные луг принес порыв ветра. Братишка подобрал ее, сложил в несколько раз, сунул в варежку и помчался домой.

— Папа,— срывающимся голосом, трудно переводя дыхание, сказал он с порога.— Смотри, что я нашел.

Листовка!

Из многих тягот, которые принесла с собой оккупация, самая невыносимая — безвестность. Отрезанные от всего света, мы не могли слушать радио, читать советские газеты. О том, что творится на нашей земле, где проходят линии других фронтов, как помогают — и помогают ли?— нам союзники, только гадать приходилось. Правда, выходила в Смоленске газетенка на русском языке, и подписи под корреспонденциями, опубликованными в ней, были отнюдь не немецкими. Фашисты насильно распространяли ее среди населения. Но так беззастенчиво брехлива была она, так. примитивно и тупо врала, расписывая с подобострастием пресловутый «новый порядок» на захваченной гитлеровцами советской территории, что даже местные полицаи откровенно смеялись над ней. Мало кто читал эту газетенку, еще меньше верили ей, в лучшем случае шла она на самокрутки — с бумагой было скверно...

Уже второй год топтали смоленскую землю гитлеровские оккупанты. Миновало знойное лето, колючая и неприветливая, сгорела в пожаре багряной листвы, в потоках дождя осень. И вот уже наступил февраль сорок третьего — голодного и трудного года. Фронт, как и месяцы назад, проходил по старой линии.

Не приближался фронт — на месте стоял.

«До каких же пор?— думали мы.— Когда наконец придет управа на фашистскую нечисть?»

Безвестность терзала больше всего...

— Папа, смотри, что я принес!

Юра стащил варежку с иззябшей руки, извлек из нее многократно сложенную бумажку.

Я навесил одеяло на оконце, засветил каганец, набросил крючок на дверь.

— Читай,— приказал отец Зое.

Мы сгрудились у стола. Каждому не терпелось подержать листовку в своих руках, увидеть, что там в ней, в этой нежданной и такой дорогой весточке «оттуда», с Большой земли.

Сверху, по срезу продолговатого листка, набранная черным шрифтом, отчетливо выделялась строка: «Смерть фашистским оккупантам!» Под этим лозунгом — рисунок: гора из человеческих черепов, а на ней сидит хищная птица с мордой Гитлера.

А дальше в листовке сообщалось о сокрушительном поражении фашистских войск под Сталинградом.

Зоя читала шепотом, слушали мы ее затаив дыхание, вбирали в себя каждое слово и все же не сразу поверили в содержание листовки.

— Перечти-ка еще разок, дочка,— попросил отец,— и помедленней, поторжественней. А то шпаришь, как пономарь в церкви... Тут дело серьезное.

И во второй раз перечитали мы листовку.

— Ну, теперь погонят фрица с нашей земли, теперь ему не удержаться, раз от Волги поворот дали,— подвел итог отец. И, не в силах сдержать охвативших его чувств, пустился в длинные рассуждения о том, что во время гражданской войны именно у стен Царицына начался закат белых армий.

Конечно же в то время мы не могли понять всей важности, всего исторического значения Сталинградской битвы, но и мы почувствовали, что победа наших войск на Волге ускорит разгром гитлеровских банд.

Зима в том году выдалась снежной, как никакая другая. В полях крутили бураны, беспрестанные метели заносили дороги, под тяжестью снега обрывались телеграфные провода.

Жителей села, и молодежь и стариков, ежедневно под конвоем выгоняли на расчистку дорог. Командовал конвоем фельдфебель,— говорили, что он из разжалованных офицеров, и еще говорили, что он неплохо владеет русским языком, но никогда не пользуется им в общении с местными жителями,— завзятый нацист, дико ненавидевший все русское и всех русских.

— Слыхал о Сталинграде?— спросил меня Володя Белов, когда с лопатами в руках пристроились мы в хвосте колонны, чтобы идти на отведенный нам участок. Лицо у Володи так и светилось.

— Слыхал,— ответил я.

Он пожал мне руку.

— Сейчас я разыграю этого фрица. Погоди-ка...

Я не успел остановить Володьку: он выбежал из колонны, приблизился к начальнику конвоя:

— Герр фельдфебель, могу я обратиться к вам?

— Ja?— удивился тот и замедлил шаги.

— Разрешите огоньку, герр фельдфебель?

Против ожидания, немец сунул руку в карман, достал зажигалку, щелкнул ею. Володя прикурил.

— Спасибо. А что, герр фельдфебель, дали вам огоньку под Сталинградом?

Фельдфебель вызверился на Володю, раздумывая, видимо, что сделать с этим нахальным русским, как наказать его за дерзость. Потом устало махнул рукой:

— Ступай в колонну. И советую больше помалкивать.

Так мы убедились, что разжалованный в низшие чины нацист и в самом деле неплохо владеет русским языком.

— Горит! Школа горит!

Я выскочил из землянки на Юркин голос. Что-то в самом деле горело на взгорье: день безветренный, чистый, с крепким морозом и ясным солнцем, и издали виден столб голубого дыма.

— Бежим!

Побежали напрямик, через огороды. Горела не школа — мельница горела.

— Там папа!—крикнул Юра.

— Не видно его что-то.

Отца действительно не было видно. Спиной к нам у амбара стоял Качевский, равнодушно наблюдал, как розовое пламя торопливо мечется по стенам, как прыгают, пытаясь зацепиться за кровлю, багряные «петухи».

Но вот взвыла сирена пожарной машины. Заслышав ее, Качевский прошел в амбар, вынес оттуда лопату и принялся швырять снег в огонь. Прихрамывая, выбежал из амбара отец с пустым ведром, направился к колодцу.

Когда мы подбежали к мельнице, немцы пожарники уже разобрали шланги, тугие струи воды схлестнулись на языках пламени.

Минут двадцать боролись они с огнем, и пожар отступил.

Мельница стояла черная, с провалившейся крышей. Движок — хозяйство Качевского — тоже изрядно пострадал: сгорела металлическая обшивка, обуглились, превратились в пепел приводные ремни.

Тут как раз подъехал на легковушке комендант гарнизона — грузноватый, туго обтянутый ремнями офицер. Вслед за ним из машины вышли переводчик — молодой, невысокий и белобрысый очкарик, и финн Бруно.

О Бруно стоит сказать особо. Двухметрового роста детина, неулыбчивый, точнее, мрачный даже, он везде и всюду тенью следовал за комендантом: врозь их никогда не видели. Кроме обязанностей телохранителя финн выполнял и другие, столь же щекотливые: числился палачом при комендатуре. Те из местных жителей, кого «кропил» он розгами, издали завидя Бруно, старались дать крюка: лишь бы не встретиться с ним.

• Предыдущая
• 29/95
• Следующая