Misterium Tremendum. Тайна, приводящая в трепет - Дашкова Полина Викторовна - Страница 81

• Предыдущая
• 81/111
• Следующая

– Уволить к чертовой матери! Что тут думать? – мрачно буркнул Кольт.

– Вот и нет. Нельзя ее увольнять. Пусть работает, пусть встретит Радела.

– То есть как?

– Так. Я не уверен, что визит ко мне входит сейчас в его планы. А мне бы хотелось с ним повидаться. Кроме нее вряд ли кто-нибудь догадается привести дружище Фрица ко мне в гости.

Москва, 1918

Федор задремал на заднем сиденье автомобиля, голова его беспомощно болталась, шея затекла, но от усталости он ничего этого не замечал, спал как убитый. Перед рассветом похолодало, он замерз во сне, и снился ему таинственный страшный арктический пейзаж, будто он идет босиком по шершавому белому льду. Ничего нет вокруг, кроме ледяной пустыни и черного, без единой звездочки, неба. Идти ему бесконечно долго, куда, неизвестно, однако нельзя останавливаться. Лед под ногами дрожал, трещал, сначала тихо, потом все громче, это уже был грохот, визг, словно там, внизу, билось гигантское животное, долбило изнутри толстую ледяную корку, пыталось выбраться наружу. Федору показалось, что ноги его попали в трещину, он смертельно испугался и проснулся от собственного глухого крика.

Крик потонул в отчаянном визге тормозов. Федора сильно тряхнуло, он открыл глаза. Было совсем светло. Автомобиль стоял посреди пустой Манежной площади. Водителя на месте не было. Сквозь звон в ушах Федор вдруг расслышал тихую матерную брань.

Возле бампера на влажной брусчатке сидел человек в кожаной куртке. Над ним склонился водитель, тряс его за плечо, охал и матерился. Лицо сидящего закрывали длинные темные волосы. Федор подошел, откинул слипшиеся, давно не мытые пряди, увидел мутные, в красных прожилках глаза, почувствовал крепкий запах перегара и произнес изумленно:

– Товарищ Петерс!

Заместитель председателя ЧК громко рыгнул, помотал головой и ответил на хорошем английском:

– Ес. Итс ми, май диар комрад Агапкин.

Федор вместе с шофером поднял его, усадил в автомобиль. Никаких серьезных повреждений не заметил. Руки, ноги, голова заместителя Дзержинского были целы. Пульс неровный, но это из-за сильного опьянения.

– Как вы себя чувствуете? – спросил Федор.

– Ай эм ол райт, донт уари. Сенк ю, комрад!

– Лезет, черт, аккурат под колеса, главное дело, пусто все, еду спокойно, беды не чую, и тут на тебе! Привидение ночное, откуда только взялся, мать твою так перетак! – тихо, сквозь зубы, проворчал водитель.

– Товарищ Петерс, куда вас отвезти? – спросил Федор.

– А хрен знает. Вези куда-нибудь, – равнодушно ответил Петерс и опять рыгнул.

– В общежитие ЧК, что ли? – предложил водитель.

– Но! Ай донт уант в ЧК! Ай ам со таерд! Ай уант ту си май диар уайф! В Лондон хочу, ту май суитхард! Туманный Альбион. Британские острова!

Водитель хмыкнул и покачал головой.

– До Британских островов далековато будет. В Лондон захотел! Ишь ты, в Лондон! Это ж надо так наклюкаться.

Федор вспомнил, что кроме комнаты в общежитии ЧК в Лубянском переулке за Петерсом числилась квартира где-то на Арбате.

– Товарищ Петерс, вы знаете свой домашний адрес?

– Ес, оф коуз! Ай ременбер! Оскар Уальд стрит, намбер севентин. Ох, нет, туда нельзя, форбиден! – Петерс поднял указательный палец и покрутил им у Федора перед носом. – Никак нельзя, май суитхард терпеть не может пьяных мужиков. Что же теперь делать? Если в общежитие, мигом донесут: товарищ Петерс полностью, совершенно невменяем. Да и не желаю видеть я эти свинячьи рожи. Ай донт уонт ту си зис дерти бастерс!

Он тяжело вздохнул, понурил голову и задумался.

Водитель беспокойно ерзал на своем сиденье. Он, как и Федор, надеялся, что перед началом дня удастся поспать хотя бы полчасика. Драгоценное время уходило. Автомобиль продолжал стоять посреди пустой площади. Федор взглянул на Петерса и подумал, что тот опять отключился. Но нет. Из-под прядей, упавших на лицо, слышалось сиплое мурлыканье. Заместитель Дзержинского напевал какую-то печальную латышскую песню.

– Товарищ Агапкин, вы бы растолкали его хорошенько, – взмолился водитель, – седьмой час, мне в гараж успеть заскочить, и вам уж пора заступать на службу.

– На службу! – испуганно повторил Петерс. – Нет, сначала домой, на Сивцев! Поехали на Сивцев.

Он наконец назвал адрес, и через двадцать минут Федор втащил его на третий этаж бывшего доходного дома. Петерс сумел найти ключи в кармане куртки, но никак не мог попасть в замочную скважину. Руки его тряслись. Федор открыл дверь и хотел тут же уйти, но Петерс не отпустил его. По бледным щетинистым щекам несгибаемого чекиста катились слезы.

– Товарищ Агапкин, тебя как зовут?

– Федор.

– Федя, давай, что ли, чаю выпьем? Плохо мне, Федя, совсем плохо. Не уходи.

В квартире было тихо, чисто. В ванной из крана текла теплая вода. Федор заставил Петерса умыться, отвел его в гостиную, усадил на диван. От прежних хозяев осталась добротная дубовая мебель и несколько акварельных портретов, писанных одной и той же, искусной и легкой рукой.

Пожилой господин с аккуратной бородкой, в пенсне. Белокурая дородная даме в газовом шарфе на плечах. Круглолицый подросток в гимназической тужурке. Барышня с роскошными пепельными косами, в голубом русском сарафане, с веночком из васильков на голове.

– Гуд морнинг, ледиз энд джентльмен, – пропел Петерс, шутовски поклонился портретам, на заплетающихся ногах добрел до дивана и упал на него лицом вниз.

Федор нашел в кухне жестянку с настоящим черным чаем, разжег примус. В буфете в вазочке лежало несколько кусков колотого сахару, белые сухари в ситцевом мешочке.

Петерс выпил стакан крепкого чаю, сжевал сухарь, закурил и произнес уже совсем другим, вполне трезвым голосом:

– Вот так-то, Федя. Такие дела. Не выношу я женских рыданий. Вообрази. Несчастнейшее в мире существо тихо, безнадежно плачет перед тобой, а ты, вершитель революционной справедливости, должен ее допрашивать. Сволочи мы все, Федя. Мразь кровавая. Я, знаешь ли, вообще не пью. А тут развезло.

– Ничего, товарищ Петерс, с каждым может случиться, – мягко заметил Федор, – работа нервная, время тяжелое.

– С каждым? – он прищурил воспаленные глаза. – Нет, врешь. Это злодейство особенное, нечеловеческое. Когда ее уводили, я думал, не выдержу. Хотелось достать револьвер, перестрелять их всех к черту либо самому себе пулю в лоб. Она же мне поверила, дурочка, стала рассказывать о себе, как доброму другу. Впрочем, она всем верила и готова была первому встречному открыть душу. Только никто слушать не хотел. Сумасшедшее, безобидное и трогательное существо.

– Товарищ Петерс, вам бы поспать немного.

– Боишься? – он криво усмехнулся. – Думаешь, сейчас вот выложу тебе то, чего знать нельзя, наболтаю спьяну, а потом опомнюсь и стану искать способ от тебя, ненужного свидетеля слабости моей, избавиться?

– Боитесь вы, а не я, товарищ Петерс. Однако ж напрасно. Ничего я никому не расскажу.

– Правильно. Не расскажешь. Ты умный, и жизнь тебе дорога. Пикнешь об этом хоть слово – умрешь страшной смертью. Да и не поверит тебе никто. А мне надо выговориться, иначе сгорю изнутри. Стану живым мертвецом, как Яшка Свердлов. Он смердит. Принюхайся! Яшка труп, и трупом воняет.

– От Свердлова всегда пахнет одеколоном, – возразил Федор.

– Так он потому и душится, чтобы смрад заглушить. Яшка Свердлов труп! Вурдалак! Ни жалости в нем, ни совести. Но и я такой же, и все мы. Ты, Федя, тоже скоро станешь вурдалаком, если тебя Яшка не грохнет. Он тебя люто ненавидит, ревнует Ильича к тебе. А мне, например, ты нравишься. Глаза у тебя человеческие, не свинячьи, не волчьи. Но, впрочем, это вопрос времени. Би, ор нот ту би. Зет из зе квесчен. Гуд квесчен. Квесчен фор эвер.

– Товарищ Петерс, вам уже лучше? – вежливо осведомился Федор и взглянул на часы.

– Мне хуже. Ты же вроде доктор? Вот, изволь, май диар, оказать мне медисен хелп. Раз уж попался на моем скорбном пути, изволь слушать. Мне надо выговориться, иначе сдохну.

• Предыдущая
• 81/111
• Следующая