Вернуться по следам - Му Глория - Страница 74

– Да. Можно. Вот смотри – повод пропускаю между безымянным и мизинцем и между указательным и большим, лошадь чуткая, все слышит. Да я, собственно, и не пользуюсь поводом, просто собираю для баланса. Лошадь идет от шенкеля, поворота корпуса.

– Ух ты! А как это?

– А ты ко мне прижмись покрепче, сам почувствуешь.

Я пустила лошадь галопом, и Зоська пошла бойко, хоть и была набита яблоками под завязку. Ей нравились шум и одобрительные вопли мальчишек.

Желтоглазый же наш пассажир болтал без умолку, словно мы действительно сидели в кресле где-нибудь в тихой гостиной, а не на мчащейся во весь опор лошади.

– А я видел, как ты выступала! Это же ты делала всякие смешные штуки, да? А у тебя лошадь дрессированная, да? Меня бабушка водила… У меня знаешь какая бабушка? Герой войны! Ничегошеньки не боится, даже мышей! Она всюду меня водит… Ты что смеешься? Я правду говорю! Она правда герой, у нее и ордена есть – Красного Знамени и Александра Невского и еще всякие, красивые…

– Не вертись – мешаешь лошади, сбиваешь. Да я не над бабушкой смеюсь. Просто у меня дедушка – герой войны, и он тоже на все выступления ходит. А раньше еще на соревнования ходил…

– Хо! Так то – дедушка. Дедушка-герой почти у каждого есть, а бабушка – только у меня одного!

– Да ты хвастунишка…

– Я не хвастаюсь! Она правда герой! Она смелая! Она в кино работает! В настоящей киностудии! Вахтером… Я, знаешь, там все облазил…

Я снова прижала мальчишку, чтобы сидел смирно, и направила Зоську чуть дальше по пляжу. Мне жаль было возвращаться, хотелось послушать, что он еще расскажет.

– И тогда приехали те ваши мальчики, ну которые одинаковые… А там фильм снимали, и другой мальчик исполнял роль героя революции… Но он был толстенький такой и ничего не умел… А ваши мальчики вскочили на коней, и потом пули такие – фиу-у-у… фиу… а они такие – хуч-хуч!

Мальчишка стал показывать «хуч-хуч» – как кто-то из близнецов уклонялся от пуль, и я снова одернула беспокойного седока.

– Сиди тихо! Ты вон всю дорогу проболтал, даже не заметил, как ехали.

– А я не боюсь совсем, я сам скоро так буду… А с вами, ну со старшими, я еще ни разу не разговаривал… Вы такие сердитые все…

– Да мы не сердитые, просто замотанные. Тренировки там, то-се, ты же понимаешь…

– А, ну вы как взрослые, да? У вас вечно времени нет, и вам все все равно… Взрослые все одинаковые.

– Ну не все. А как же твоя бабушка? Или Омар Оскарович – он же с вами занимается…

– С Омар Оскарычем разве поговоришь? У него глазищи – у-у-у… А усищи – во! – как у Буденного… А бабушка… Слушай, а у твоего дедушки есть бабушка?

– Чего?

– Ну своя собственная бабушка у него есть?

– Есть…

– Жалко… Мне нужен свободный дедушка… Ничейный… Для моей бабушки… А то она, знаешь, совсем одинокая… Ее дедушка умер еще давно, когда папа маленьким был, и вот она одна да одна.

– Как же – одна? А ты на что? А родители твои?

– А, родители… От них никакой пользы нету. Притворяются все время, или ругаются, или в командировку… Надоели… Я с бабушкой поэтому, она никогда не обманывает, потому что герой! А я – что? Я же маленький… И бабушка не может ко мне прислониться…

– Конечно. Ты же не слон.

– Вот ты шутишь… А каждая женщина должна к кому-нибудь прислониться, это важно. Тем более если она старенькая. Так что, если вдруг ты встретишь ничейного дедушку, ты мне скажи, хорошо?

– Хорошо. Все, приехали. Слезай.

– Спасибо. – Мальчик, однако, не спешил покидать седло. – А можно, я потом с тобой еще поговорю? Ну, потом, если встречу на конюшне, можно, я к тебе подойду?

– Конечно, можно. Как тебя зовут?

– Игорек.

У меня на минуту сбилось дыхание, я словно увидела совсем другое лицо, полузабытое, любимое – смуглый, худенький мальчик с темно-золотистыми глазами. Этот был совсем другой – желтоглазый, скуластенький, как рысенок. Да черт, мало ли Игорьков?

Я освободила ему стремя, и он слез сам. Подмигнув ему на прощанье, я втащила в седло следующего.

Мы перекатали всю малышню. Время шло к полудню, и я сказала: «Возвращаемся!» – знала, что им всем в школу к 12.20.

Дети бежали теперь не гуськом, а кучей, галдя и обмениваясь впечатлениями, я же, завидев вдалеке ограду малого манежа, не утерпела и, крикнув им: «Давайте подтягивайтесь к конюшне!» – выслала Зоську вперед.

Меня гнала надежда, безумная надежда, что вот сейчас я увижу Рукопись, мирно висящую на растяжках, поглажу ее тупое грызло, скажу: «Ну что, дура старая? Наделала делов? И кто у нас теперь хромой?» – скормлю пару диких яблок или сахару дам.

Надежда – это такая зараза, она расцветает ярким, нахальным цветком чертополоха, упорно пробиваясь сквозь колючки знания и здравого смысла. И не выдрать ее, как тот сорняк.

Я кинула Зоську во дворе, сказав ей: «Замри!» – и быстро прошла в конюшню.

Денник Рукописи был пуст.

С досады я саданула кулаком по теплому, хранящему запах лошадей дереву.

– Не пеняй на судьбу – накажет, да? – Бабай подошел неслышно, как кот.

– Здравствуйте, Омар Оскарович.

– Здравствуй, девочка. Что там с младшей группой?

– А, утопила к чертям.

Бабай совсем не понимал шуток, поэтому молча ждал, пока я перестану выпендриваться.

– Геша сказал, чтобы они здесь не отсвечивали. Ну мы пробежались до пляжа, размялись там, я их покатала немножко. Занятия толком не было. Извините.

– Ничего. Ты все правильно сделала, девочка. Лошадь не устала?

– Нет. Да и передохнет сейчас полчасика.

– Такое несчастье у нас, такое несчастье, – покачал головой Бабай. – Поеду завтра по конюшням, по заводам – пару искать Вакансии. А разве быстро найдешь? А учить еще? Несколько дней не будет меня…

«Ах ты, рептилия! – подумала я, впрочем, беззлобно, почти ласково. – Не лошадь тебе жалко, а трюка…»

– Омар Оскарович, а помните, Юлька просилась у вас младшую группу поучить? – сказала я, совершенно неожиданно даже для себя.

Бабай тоже удивился, поднял бровь.

– Так, может, это правильно? Пусть бы она с малышней занималась?

– Что вдруг?

– Вы, Омар Оскарович, строгий слишком. Они вас боятся. А Юлька – добрая и веселая, в самый раз таким маленьким.

– Ерунда. Джигиты, мужчины будут. Твердая рука нужна.

– Так это когда еще они мужчины будут! Сейчас же мелкие совсем – первоклашки, второклашки… Вот нас первые два года Лиля Вайнберг учила, и никакой не твердой рукой… И разве мы плохие выросли?

Бабай крутил ус – это он так скрывал улыбку.

– Нет, не плохие. Достойные дети.

– Во-о-от. А Юлька – она толковая. Хорошо их вам научит, просто они чуть повеселее будут. Дети же, Омар Оскарович! Пусть бы радовались, а не боялись, а?

– Хорошо. Подумаю твою мысль. А сама ты их поучить не хочешь?

– Н-нет. С Юлькой им лучше будет. Она мягче. Да и красивая она, а дети любят все красивое…

– Ни один человек сам себе цены не знает, да? Хорошо. Думать буду. Иди.

– Омар Оскарович…

– Что еще?!

– Разрешите чуть припоздать на занятие? У меня там собака взаперти сидит…

– Собака? А, понял, черная овчарка. Видел. Красивый пес. Он с Гермесом, в фуражной.

– В фуражной?! Извините… – Я пулей вылетела из конюшни, пугнула детей, столпившихся вокруг терпеливо поджидавшей меня Зоськи, и понеслась к фуражной.

Глава 22

Увидев спокойно сидящего под навесом Ричарда, я сбавила шаг и имела удовольствие наблюдать поединок настоящих джигитов и мужчин.

Неподалеку от моего красавца столпилась кучка местных кобельков. Время от времени кто-нибудь из них набирался храбрости и по-шакальи крался к одному из столбов, поддерживающих навес. У столба песик победительно задирал ногу и, несколько смазав впечатление от подвига, зайцем мчался обратно, к своим.

Ричард неспешно поднимался, лениво, вразвалочку, чуть ли не насвистывая, шел к тому же столбу, небрежно орошал его и, не глядя на стайку кобелей, возвращался на свое место.