Вернуться по следам - Му Глория - Страница 50

Зоська влетела в конюшню, нервно зацокала копытами по бетонному полу. В денниках встревоженно завздыхали-завозились другие лошади.

Мягко стукнула дверь, и я услышала хрипловатый тенорок:

– Это еще что за херня?!

– Да вот… удила закусила… и сюда прибежала… – робко ответила я в полутьму.

– «Удила»!.. Село, не удила, а трензель. Ах ты ж отрава! – Это он уже Зоське. – Бессовестная скотобаза! Ну не стыдно тебе?! А ну, плюнь! Плюнь, кому сказал.

Владелец голоса пришуршал к нам, я услышала, как он легонько хлопнул лошадь по храпу, и она таки плюнула и потянулась к человеку доверчиво, с облегчением засопела.

– Вот и ладно, вот и молодец… А ну пойдем, пойдем, ишь, говнюха… Говнюха ты моя…

Странным было то, что человек говорил бранные слова, но его голос был успокаивающим, вовсе не злым, а очень приятным.

Лошадь охотно позволила себя вывести, и солнце снова распахнуло нам свои объятья, я прищурилась и увидела Лилю, бегущую к нам по двору.

– Девочка моя! Ты как? Очень испугалась? Ну давай, слезай, иди ко мне. – Лиля протянула мне руки, но я нахмурилась, приникла к лошади Нет уж, дудки, на этот раз никто не отнимет у меня мою Зосеньку.

– Что случилось, Глория? Тебе плохо? Голова кружится? – спросила Лиля, а человек, что вывел нас из конюшни, вдруг насмешливо хмыкнул:

– Ты смотри! Ссыт, что коняку у нее отымут! Не бойсь, не отымем, слазь. Надо ж познакомиться с животной, поздороваться. Ты-то, поди, с ходу на нее полезла, не огладила, посмотреть на себя не дала, вот она и взъерепенилась… Она строгая мамзель у нас, к ней подход нужен, о как. Ну, иди уже…

Он легко снял меня с седла и поставил на землю.

Я глядела на него все еще хмуро, но и с любопытством. Ведь до чего умный дядька! Хотя дядька ли?

Человек был крошечного роста, такой же, как Лиля, а значит, даже меньше моей мамы. Худенький, как подросток, но не хлипкий, а сильный и жилистый, и руки у него были ухапистые.

Такие лица дед мой называл «печеное яблоко» – смуглое, все в светлых морщинках. Узенькие слезящиеся глазки, тонкая кривая переносица, волосы длинноватые, жесткие, торчащие за ушами – так бывает, если мыть голову хозяйственным мылом. Геша мыл.

А это был он, человек, ставший мне другом, знаменитый на весь город Геша Радио.

Свое прозвище он получил из-за привычки неумолчно звучать. Лошади, люди и другие звери успокаивались как по волшебству, слыша этот высоковатый, надтреснутый, но такой мягкий голос.

Знаменит он был не только голосом, он знал, «чуял» лошадей и ходил за ними как никто. Не раз его пытались переманить с нашей вшивой конюшенки, но он не шел. «Да фигли я там не видел? Какая мне разница, чьи жопы чистить? А тут оно спокойнее, от начальских глаз подальше…»

Услышав про «начальские глаза», я стала присматриваться к Геше еще внимательнее. Мой папа уехал в деревню по той же причине – ага, подальше от начальских глаз.

Конечно, они совсем не были похожи – папа был высокий, красивый, громогласный временами человек, барин, русский богатырь, а Геша – маленький невозмутимый татарин, но было какое-то неуловимое сходство, какая-то внутренняя сила, спокойствие и уверенность, понимание и приятие сложного механизма движения мира, что-то, что заставляло меня вспоминать папу, когда я смотрела на Гешу.

Геша, кстати, был такой же бабник, как в свое время мой отец.

Но с папой-то понятно, он был красавец, великан и артист, а Геша, маленький, жалкий Геша, как он это делал? Тот же вопрос все время задавали другие конюхи, удивлялись и завидовали, но шутя – Гешу все любили.

Правда, в отличие от папы, вокруг которого вечно бушевала гроза этих любовей, искрило и громыхало, Геша умудрялся устраивать все мирно – его женщины никогда не ссорились и не устраивали ему скандалов, сам же он важно говорил: «Я всех люблю и никому не изменяю».

Геше было двадцать четыре, когда мы познакомились, а мне – восемь, и непонятно, как мы сумели подружиться, но спустя недолгое время ближе человека у меня не было.

Вообще же интересная штука была с этой конюшней. Как темные облачка, набегающие иногда на солнце в ясный день, тени моей прошлой жизни, той, потерянной, мелькали там, словно отражения в кривых зеркалах, не позволяя мне совсем уж позабыть тех, к кому я не могла возвратиться.

Я настораживалась, задумывалась, пытаясь разгадать эти знаки, как человек, смутно узнающий места, где он бывал в прошлых жизнях, но тщетно. Просто тени на зыбкой воде.

Надо думать, я прикипела к этому месту. Оно было моим, без всяких сомнений.

В тот, первый день я не пересела на другую лошадь, я расседлала и отшагала Зоську, пустила в леваду, чем заработала Гешино «молодец, тля».

Уже через неделю, если время было не школьное, а Геша не видел меня на конюшне, он начинал оглядываться и вопрошать: «А где это моя малáя?» – и я всегда находилась, потому что до школы и после школы, едва переодевшись, бежала туда, на конюшню.

Я сгребала навоз, развешивала рептухи с сеном, чистила, скребла, поливала из шланга и делала уколы. Последнее подкосило Гешу.

– Да чего ты, у меня все родители врачи…

Но Геша только качал головой, его удивляло не столько умение, сколько метод.

– Смотри, совсем маленькая иголочка… Совсем крохотулечная, – терпеливо уговаривала я шарахнутого на всю голову и кривого на один глаз Тактика, которого только Геша мог выманить из денника и поставить под седло, а уж уколоть никто не мог. – Смотри, какая малюсенькая, совсем не то, что шпора… Смотри, вот иголка, а вот – шпора, видишь? Шпоры же ты терпел?..

Конь косил на меня здоровым глазом, вздыхал, обнюхивал шприц и шпору, которые я совала ему под нос, а я продолжала:

– Видишь, и не страшно. Вот я тебя хлопну, – и я легонько хлопала жеребца по ноге, – разве страшно? Во-о-от… А еще раз хлопну? – Я похлопывала его, пока он не переставал вздрагивать, и, зажав иголку между пальцами, всаживала ее с очередным хлопком и вводила лекарство, а потом еще долго чесала страдальцу холку, гладила бока и ноги.

Кончилось тем, что Тактик при виде шприца начинал пританцовывать и гугукать, словно выпрашивал подачку.

Надо мной посмеивались, конечно. Нет, не за болтовню с лошадьми (это все делают, а что говорить – какая разница?), вот за этот подхалимаж, но я только пожимала плечами. Я и сама-то не любила принуждения, а уж бить и пугать кого-то… Нет уж, спасибо.

Папа мой говорил, что властвовать любят слабые, а сильные ищут дружбы. Хотя какая может быть дружба с лошадью? Дружба – это свободный выбор, лошадь же или собака изначально находятся во власти человека. Даже слабый ребенок вроде меня мог заставить лошадь, эту махину, себе подчиняться, используя множество хитрых приспособлений – мартингалы, трензеля, шпоры и хлыст. Хорошенькая дружба…

Вот однажды какие-то Лилины друзья привели на конюшню своего пятилетнего сынишку – покататься. Паренька посадили на самую смирную, старую лошадь, ветерана конноспортивного движения, кобылу Драгу, и одна из девочек водила ее в поводу по кругу.

Однако малец оказался бойким и не робкого десятка, хоть он до тех пор ни разу не видел лошади живьем, – не испугался и хотел ехать быстрее. Стал подпрыгивать в седле, колотить кобылу пяточками, дергать за гриву, щипаться, и тут уж даже Драга, невозмутимейшая лошадь в мире, не выдержала и всхрапнула – больно же, когда за волосы дергают…

Девочка, «водитель кобылы», остановившись, попыталась вразумить мальца. Ну что там детям затирают в таких случаях – «не надо так делать, лошадке больно, она обидится и дружить с тобой не будет».

На что мальчик возмущенно ответил:

– Но я не хочу с ней дружить! Я хочу кататься!

И эта фраза, я считаю, является одной из самых честных формул отношений «лошадь – человек».

Нет, я вовсе не против того, чтобы управлять лошадью, – коров, тех вообще едят, так уж сложилось. Дружбой только называть это не надо, и все в порядке будет.

Так что я не стала примучивать Зоську, бывшую моей главной любовью, показывать ей, кто здесь хозяин, как говорят. Нет, я ходила за ней, как нянька, мыла ей ноги, расчесывала гриву, пела песни и в любую свободную минутку усаживалась с учебниками, как воробей, на ограде выгона, если там бродила моя лошадка, ожидая, не подойдет ли она ко мне.