Онтология взрыва - Футымский Игорь - Страница 3

В сущности, ничто не страшит нас сильнее, чем Перемены. Страх и смятение идут в комплекте к ним. Но так как мы никогда не решаем никаких других задач, кроме задачи выживания, даже в том, как мы заглушаем свой страх перед переменами, нет ничего, кроме глубокой витальной потребности.

Мир начала только что прошедшего века, как никогда богемизированный и кокаинизированный, получил свою дозу опустошительных Перемен. Перемен, лучшую картину которых дает сравнение размеренного и цивилизованного еще 14-го и 18-го, года товарища Маузера, года, составленного из расстрелов, тифа, холода и мора.

Здесь необходимо уточнить ударение: не потому мир получил катаклизмы перемен, что обнаружил свой иррациональный просчет по отношению к правильным моральным истинам, а из-за того, что почувствовал неизбежность в них вступить, он рационально подготовил себя к их витальной необходимости, как берсерк, поедавший свой мухомор перед вступлением в витально необходимый бой.

Перемены - это кризисы, крушение просчитанного завтра, неоправдание надежд и ожиданий. Это, наконец, периоды максимального беспорядка и беззакония. Сегодняшняя традиция физического моделирования отнесла бы этот феномен к так называемым краевым эффектам. А они не просчитываются, не подпадают под юрисдикцию традиционных рациональных схем.

Самые глубинные пласты бессознательного претерпевают сдвиги во времена Перемен. Недаром Э. Дюркгейм именно к ним привязывает потоки третьего из своих трех типов суицида - аномического (то есть внезаконного, не подчиненного рационально формулируемой мотивации). Этот итог неудержимого чувства выброшенности из мира, бессилие ответить на Перемены есть экстремальная и массовая форма сдвига в глубинах бессознательного (но, к счастью, не единственная).

Постоянная угроза Перемен и привязанный к ним страх, похоже, навечно закреплены за нами. Притаившись в глубине нас в благополучные времена, они оживают в преддверии мировых деформаций. Ничто не способно так разрушать наше рациональное начало, как Перемены. Обнаружение того факта, что рациональный контроль над нашими витальными обстоятельствами потерян, ввергает нас в смятение. (Смятение - это тоже форма сдвига в нашем бессознательном.)

Настоящий комедийный сценарий из любой ситуации выжмет по максимуму. Его главных героев взрыв не уничтожит, а перенесет туда, откуда их будущее будет развиваться оптимально. Реальность действует по тому же сценарию: она использует все богатство возможностей. Взрыв, переносящий своих главных героев туда, куда надо - это макет Перемен.

Смятение - это совершенно нормальная реакция на взрыв, в том числе и на взрыв Перемен. Но кроме того, смятение - это то сигнальное состояние, которое запускает новый Мир. Оно запускает тот сканер, тот загадочный механизм выбора, который конструирует внутри нас новую архитектуру факта, новую архитектуру теоретических связей с нашими обстоятельствами. Ведь только благодаря этим связям мы можем говорить о мире на одном их конце и о себе - на другом.

Теории

Если источник смятения - настоящее, то адресат у страха - будущее. Что-то должно связывать нас с будущим. Даже если кто-то не устает объявлять о своей неприязни ко всему теоретическому, это не отражается на том факте, что теории спрятаны глубоко внутри нас, что они глубоко витальны. Именно теории открывают для нас диалоговый режим в наших связях с будущим. Оказывается, нет другого материала, из которого мы могли бы выстраивать свою активность по отношению к миру и из которого мы могли бы производить самые большие наши ценности - иллюзии и заблуждения. (Именно за них мы с исключительной нежностью вспоминаем детство, а когда избавляемся от них, мы всего лишь меняем их на новые.) Сегодняшний расхожий образ теории как чего-то, отстоящего весьма далеко от живой материи жизни, отличается от старого, авторитарного, внушавшего к себе пиетет как к возвышающейся над прозой жизни. (То есть на смену ореолу надвитальности пришло клеймо вневитальности.) Проблема тут - в труднорастворимости созданной двумя десятками столетий оболочки вокруг феномена теоретического, созданной из неограниченной претензии теории на общезначимость по части ее применения, и вместе с тем - на интеллектуальный элитаризм по части ее генезиса.

Такое привычное атрибутирование теории закрепило за ней обязательства, вовсе не обязательные для нее, как подковы для блохи, служащие свидетельством мастеровитости подковавших ее мастеров, но лишающие ее возможности делать дансе. Это безудержный оптимизм великих левшей от объективизма заставил теорию искать идеальное и конечное знание, абсолютную и объективную истину, эти величины общего пользования и элитарного происхождения.

В рамках этой традиции (вполне, кстати, жизнеспособной и сегодня) теория как высокий и общеобразовательный стандарт архитектуры мира (или его части) потеряла право на интимность. Но ведь это о природе умозрения декартовская аксиома No1: "Мыслю, значит существую". Не "мыслим", а "мыслю" положено в начало.

Абсолютный чемпион мира по демонстративной очевидности, эта формула кажется общедоступной и простой (уж, во всяком случае, проще и доступнее, чем аналитический метод в геометрии того же Декарта). Но именно этой рефлексией Декарт совершил глобальный интеллектуальный переворот. В новой, декартовской конституции опыта впервые была декларирована первая и неделимая реальность опыта - личный опыт.

Личный опыт умозрения, принадлежавший Демокриту, подарил нам гипотезу об атоме как структурной единице вещества. Но только личный опыт Дальтона, обставившего атом флажками неуничтожимых свойств, открыл нам его как общепризнанный материал для теоретического строительства. Опыт Дальтона был богаче: в нем, кроме гениальной догадки, только и доступной для Демокрита, присутствовала вся культура экспериментального наблюдения, которой обзавелась индустрия добычи знания к 19-му веку. С их помощью Дальтон смог сделать происхождение своих выводов достоянием каждого, кто желал им следовать. То есть он сделал свою теорию демонстративной, показав возможность свой личный опыт сделать личным опытом всех своих последователей (что, впрочем, не мешало даже в 1895-м еще спорить о реальности атома).

С декартовской атомарной теорией субъекта, кажется, дело обстоит менее наглядно. Она не предлагает для повторения с демонстративными целями серию экспериментов над материей, от которой можно дистанцироваться и таким образом ее умозреть. Объект декартовского умозрения - его собственное мышление, которое невозможно умозреть на расстоянии. То есть, дистанция от своего мышления до мышления о нем - нулевая. Нужно вступить в богатый логическими неожиданностями мир рефлексии, чтобы выяснить: мое мышление существует, значит существую я (то есть я о себе могу говорить потому, что для меня вне сомнения тактильный факт моего мышления).

Радикализм декартовского принципа сомнения не оставил ему никаких других возможностей в поиске оснований для новой метафизики, как поиск твердых тактильных оснований, и эти основания стали результатом его личного интеллектуального опыта. Нулевая дистанция до объекта умозрения и есть секрет парадоксальной демонстративности опыта Декарта. Каждый, кто вслед за ним оказался способным сократить эту дистанцию до нуля, может сделать его личный опыт своим личным опытом с помощью умозрительного акта, направленного вглубь себя. Значимость личного опыта составляет проблему, выходящую за архитектурные возможности декартовской атомарной формулы субъекта. Транспортирование опыта между субъектами - это проблема, от которой не отмахнется ни один метафизик, даже если рядом с ним всего только Пятница. История решения ее изобилует: а) титаническими усилиями, б) жертвами. Отношение к готовности приносить эти жертвы выделило две основные метафизические линии: субъективизм и объективизм. Объективизм в чистом виде на жертвы по большому счету не согласен - он честно останавливается на формуле Декарта, не допуская необоснованных предположений о других источниках знания, кроме личного опыта. Это, конечно, благородная и последовательная позиция. Но и непроизводительная вместе с тем. Потому что вопрос, как полученное в ограниченном личном опыте знание может стать общим хотя бы для двух субъектов, остается без ответа в границах этой позиции. (Хорошо быть честным! В ответ на вопрос, как достигнуть согласия с реальностью, можно сослаться на честность, как ссылаются на инструкцию там, где разговор идет о проявлении здравомыслия.) Объективизм - это олицетворенное желание достичь согласия с реальностью, в которой личный опыт обладает хотя бы некоторой значимостью, выходящей за его пределы. Поэтому объективизм на жертвы согласен: пусть тогда, когда решается вопрос о введении мира объективного знания, присутствие принципа радикального сомнения будет ограниченным.