Онтология взрыва - Футымский Игорь - Страница 24

Древнегреческая теория, когда она вырастала из жизни, а не из слоя уже созданных теорий, и бурно развивалась, вовсю орудовала образами, живыми и подвижными образами. Античная эстетика умозрения росла и развивалась, конечно, и после Аристотеля, но именно с него начинается окаменевание ее. Именно его систематизаторскими усилиями право теоретического первородства было передано от образов к понятиям. С тех пор теория действительно занималась тем, что ампутировала нас от жизни, и не удивительно, что все теории, в основания которых были заложены не образы, а понятия, рано или поздно попадали в кунсткамеру заспиртованными уродцами, а образы Гераклита, каждый длиной в одну сторочку, все-таки вечно зеленеют.

Имидж теориии, созданный традицией аристотелевского идеализма, стал включать в себя настоятельное пожелание ее строгой понятийной однозначности. Многомерный и подвижный образ новыми поколениями законопослушных рационалистов больше не принимался в рамках этой традиции как легитимный операционный материал для теории.

Первыми нарушили это рациональное табу образы воли и представления, неожиданно для правоверных рационалистов введенные в теоретический оборот Шопенгауэром. Они-то положили начало традиции иррационализма. "Философия жизни" вообще сильно растревожила классический понятийный тоталитаризм. То расширение, которое она фактически использовала для теории с помощью образов, должно было стереть с образа интеллектуального клеймо антивитального. (Не удивительно, что Шопенгауэр, Киркегор и Ницше были столь непримиримы к Гегелю: начальный материал для гегелевских дедукций имел все шансы претендовать на интеллектуальную свободу, какую могло бы дать использование его в качестве комплекса мобильных образов, но Гегель умудрился вогнать его в жесткий категориальный аппарат своей диалектики.)

Гуссерль, век спустя после Гете и Байрона унаследовавший совсем еще юные образы "философии жизни" и новый, во многом континуумальный взгляд на феноменологию мышления, скорее всего не поспешил бы разделить интеллектуальный пессимизм двух великих европейских классиков относительно витального веса теоретической жизни. Он первый, кстати, и решил извлечь процедурную пользу из докатегориальных форм мышления, и этим, по сути, развил антирационалистический протестантизм Ницше, Шопенгауэра и Киркегора в новую рациональную веру.

Впрочем, уже 19-век усилиями своих революционеров от геометрии уже много чего успел сделать в этой области, и прежде чем Гуссерль придумал, как обозначить онтологическую среду обитания для образов как нового рационального материала для теорий - жизненный мир, - уже было запущенно математическое обеспечение для этой среды - топология, так же, как, не дожидаясь новой механики Эйнштейна, Лобачевский и Риман обеспечили ее математически неэвклидовой геометрией. И даже поэтический взгляд 19-го века время от времени уже излучал некоторую бодрость в отношении возможностей теории.

Пушкин, который был моложе Байрона всего на десятилетие, вряд ли представлял другую эпоху, но рациовиталист он был изрядный: взгляд на просвещенья дух у него был гораздо более оптимистическим. Он, похоже, сумел рассмотреть, может быть, и не лежавшее на поверхности современного ему образа мира то обстоятельство, что жизненные страсти и жизнь мысли - это ветви одного дерева - того, что составляет собой особый тип жизни - жизни человека, и что мир мышления - самый интригующий ответ человека на его же мир страстей.

Присутствие такого ответа в жизни человека определяет особенную его феноменологию как феноменологию исключительного геометрического обстоятельства универсального космоса. Жизненный мир - это прежде всего особая геометрическая среда, которая среди всего прочего обеспечивает интеллектуальный ответ на все, что происходит с миром (ответ, который в свою очередь обеспечивает выживание самой этой среды).

В таком виде жизненный мир с легкостью ассоциируется с последним из принятых нами метрических пакетов Универсума, - психологическим миром, что дает возможность определить геометрические размеры человека в обобщенном полиметрическом пространстве.

Человек как главное действующе лицо жизненного мира и вместе с тем всего Универсума - имеет, оказывается, самую большую протяженность в этом пространстве. В геометрическом смысле человек - это узел, в котором сходятся вместе все выделенные выше метрические пакеты и посредством которого они связаны между собой. То есть человек - это геометрический канал, через который сообщаются между собой абсолютно все космологические слои. В этом смысле человек, например, объемнее любого другого животного, потому что последнее не выходит в самый верхний метрический слой - слой мышления (или, по крайней мере, в верхние его подслои: "Упанишады", "Одиссея" и теорема Пифагора не являются витальным обстоятельством ни собаки, ни льва).

То есть человек живет в таком геометрическом мире, эволюционно- слоевое расширение которого происходит за счет порционного обновления его метрических обстоятельств. В этом смысле, вообще говоря, человек принадлежит к онтологическому слою реальности, открытому для геометрической эволюционной экспансии Универсума, а значит живет в актуальном метрическом слое (в отличие от мира животных, живущих в реликтовом слое).

Первым, кто обратил внимание на эту онтологическую планку, непреодолимую для нечеловека, был, кажется, Ницше. Это ведь он сказал, что лев должен стать ребенком, чтобы стало возможным новое начинание. Лев - царь зверей, символ силы духа, символ бергсоновского жизненного порыва. Складывая в одно онтологическое целое открытое интеллектуальное начало ребенка и жизненный порыв льва, Ницше, по сути, назначает группу преобразований, которая из старых разрозненных образов создает новую, комплексную онтологию жизненного мира.

(В геометрическую онтологию континуумального мира вписывается и образ открытости-закрытости, придуманный Максом Шелером: человек действительно открыт для новых пространств мышления: для образов, рациональностей и эстетик.)

Ребенок андерсеновский и ребенок ницшевский - это символ tabula rasa, на который жизненный мир запишет вместе со старыми обязательно какие- нибудь новые образы и скорее всего - новый способ понимать мир. Способ выстраивать свой ответ на обстоятельства вокруг - это и есть рациональность, которая, в конечном счете и представляет интеллектуальное начало человека в жизненном мире.

Таким образом, рациональность - и есть скрытый геометрический герой верхнего, открытого, а значит актуального метрического слоя Универсума. Иначе говоря, мир рациональностей - это единственный мир, который подлежит тотальному онтологическому эволюционированию для насущного состояния Метасистемы. А значит, если интересоваться миром, основываясь на как можно более развернутой его онтологии, то составлять геометрический путеводитель по миру рациональностей вполне созрело время.

География мира рациональностей, составленная только на основании обобщенного феноменологического опыта, вряд ли сможет обепечить нас всеми подробностями для реализации контовской максимы: "Познание нужно для предвидения, а предвидение необходимо, чтобы действовать". А нужно нам в отношении мира рациональностей знать по крайней мере следующее:

Первое. Как распределены рациональности в своем мире в каждый момент его жизни?

Второе. Как интерсубъективируются рациональности, то есть как они хотя бы частично становятся общими? (К этому вопросу примыкает вопрос о том, каковы отношения между индивидуальными и групповыми рациональностями и как формируются групповые рациональности?)

Что может ответить нам наш обобщенный феноменологический опыт на первый вопрос? В сущности, немного. А именно: что мир рациональностей состоит из наслоений вдоль вертикальной оси, вдоль которой изменяется некоторая генеральная, осевая функция рациональности, и горизонтильных полей, рельеф которых должен давать слепки мгновенного распределения рациональностей.

Это - единственный итог нашего прямого феноменологического опыта (или, скорее, потолок его возможностей), потому что ответа на второй вопрос он дать вообще не может. Но опыт поставляет нам комплексы фактов, эти комплексы формируют устойчивую геометрию нашей рациональности, наша рациональность в соответствии со своей геометрией запускает универсальные онтологические образы, исходный материал для теорий, а теории на основании этого материала составляют картину подробностей о тех фрагментах реальности, которые они охватывают. (Если комплексы значимых для нас фактов, поставляемых нашим опытом, расширяются и перестают вписываться в геометрию нашей рациональности, нам приходится изменять эту геометрию, то есть переходить к новой рациональной эстетике.)