Алжирский пленник (Необыкновенные приключения испанского солдата Сервантеса, автора «Дон-Кихота») - Выгодская Эмма Иосифовна - Страница 14

• Предыдущая
• 14/27
• Следующая

Грязных, оборванных рабов не пускали в покои Дали-Мами, кроме тех случаев, когда они приносили деньги. Сейчас перед Мигелем раскрылись все двери. Слуга-араб провёл его внутренним двором, по мозаичному полу, мимо затейливого фонтана, в благоуханный полумрак и прохладу крытой мраморной галереи. Хромой сидел на подушках низкого дивана.

— Я принёс тебе деньги за себя и за брата, — сказал Сервантес и протянул греку червонцы.

Не спеша Дали-Мами пересчитал деньги и поднял глаза на пленника.

— Это за брата, — сказал Дали-Мами. — А за тебя?

— Здесь за двоих, — бледнея, сказал Мигель.

— Ты плохо считаешь, — качнул головой Дали-Мами, и усмешка поползла по его лицу. — За тебя одного надо вдвое больше.

— Тебе трёхсот червонцев золотом мало за нас двоих? — сказал Сервантес, невольно подступая ближе к Хромому.

— Ты издеваешься надо мной, однорукий, — сказал Дали-Мами. — Ты считаешь меня дураком. Или я для того четырнадцать лет ездил по морю и топил франкские суда, чтобы не знать цены на лошадей и людей? Ни разу ещё мой глаз не ошибался в пленнике. Или я не вижу, как ты орлом проходишь среди других рабов, как тебя слушаются старики, как тебя боятся даже монахи, ваши испанские монахи, которые не боятся самого шайтана? Ты хочешь, чтобы я поверил, будто герцог Сеса и дон Хуан Австрийский давали секретные письма простому солдату? Ты хочешь, чтобы я выпустил тебя на свободу за жалкую горсть золота наравне с простым калабрийским матросом? Тебе не дождаться этого, однорукий.

— Ты хороший купец, Мами, — глухо сказал Сервантес, — но твой расчёт неверен. Я сгнию у тебя в кандалах или убегу.

— Так говорили все и ошибались, — усмехнулся Мами. — Все вы прикидываетесь бедняками. Кто дал триста, тот может дать и пятьсот.

Он протянул руку за трубкой и сел удобнее, чтобы закурить. Поднёс уголёк из жаровни, затянулся сладким дымом, поднял глаза на Мигеля и вздрогнул.

Однорукий был страшен. Жалкий, босой, оборванный, он грозно подступал к нему. Мускулы напружились на худых обнажённых руках, и даже бессильно повисшая левая словно готова была подняться и нанести удар.

— Моя нищая семья, — сказал пленник, — продала всё, что у неё было, и осталась без крова. Ты не получишь ничего больше, Мами, а потерять можешь много.

Мами поспешил подозвать слугу-араба.

— Иди, иди, однорукий, — примирительно сказал Мами. — Казим, проводи его!

Когда шаги Мигеля затихли за дверью, Мами облегчённо вздохнул.

— Позови ко мне Юсуфа, Казим, — устало сказал он слуге.

Две минуты спустя Юсуф стоял перед ним. В чубуке трубки курился уголёк; от него шёл сизый, голубоватый дым. Мами пальцами сдавил уголёк.

— Слушай, Юсуф, — сказал Мами, — этот однорукий испанец — опасный пленник… Очень опасный пленник…

Мами помедлил, протягивая руку к трубке.

— Надень ему кандалы, — договорил он.

— Будет исполнено, господин, — склонился Юсуф, прижав крестом руки к груди.

— И смотри, — заторопился Мами, — чтобы ни шагу за стены, ни слова с другими…

План был прост и смел. Всё, казалось, было в нём предусмотрено, всё учтено, и всё же пустая случайность, не вовремя прошедший мимо человек могли сорвать план. Половина возможностей — за, половина — против, пятьдесят на пятьдесят.

План требовал времени и хитрости, хитрости и работы, работы и удачи.

Тяжелы железные кандалы в алжирских тюрьмах, но маленькая стальная пилка в терпеливых руках узника упрямее их. Одна ночь, две ночи, десять ночей, — и снимаются цепи. Неслышно ступают босые ноги, карабкаясь на высокую стену. И крепко спят сторожа Дали-Мами, попробовав с вечера запрещённого христианского вина.

Сервантес уходил по ночам за город, искал место, которое отвечало бы его плану. Он бродил по берегу, по самым пустынным участкам взморья.

Ряд условий нужен был Сервантесу: непосредственная близость моря, уединённость места, какое-нибудь прикрытие на долгое время для десяти — пятнадцати человек.

Уже теряя надежду, он шёл однажды по большой дороге обратно в Алжир. Он торопился: восточный край неба светлел, и по морю бежали молочно-сизые полосы, предвестники рассвета. Конский топот послышался позади: это отряд мезвара[17] возвращался в город с ночного объезда.

Дорога была прямая, без изгиба, без поворота. По обе стороны тянулись невысокие стены чьих-то садов. Мигель перелез через одну из стен и притаился.

Топот приближался. У самой ограды деревья были редки, Мигель зашёл в сад, поднялся на пригорок и спустился, чтобы укрыться по ту сторону пригорка. Он прилёг в самые кусты и едва не вскрикнул. Нога его провалилась во что-то, похожее на яму или на замаскированный вход в пещеру.

Он отогнул кусты, пролез в отверстие и очутился в полутьме небольшого подземного грота.

Отряд проехал. Мигель вышел обратно на пригорок и осмотрелся. Запущенный, видимо давно необитаемый, сад полого спускался от холма к самому морю. Холм прикрывал этот участок взморья с дороги, берег был пуст, и даже ни одной рыбачьей лодки не качалось в этом месте у прибрежных камней. А пещера — укромное убежище для нескольких человек… Это было ещё лучше, чем разрушенный дом, о котором он мечтал.

Сервантес перелез через ограду и поспешил в город, чтобы до восхода солнца попасть в тюрьму, на своё место. Но лазейку в ограде, сад, участок берега и пещеру он запомнил хорошо.

Хуан Мореро, старый раб из Наварры, вставал спозаранку и работал весь день. Хозяин, кади[18] Гуссейн, дал ему так много дела: расчистить все дорожки, окопать клумбы, насадить цветы в его старом, давно заросшем колючками загородном саду на берегу моря.

Всех своих четырёх жён кади переводил на жаркое время в давно оставленный загородный дом и хотел, чтобы за две недели всё было готово. А работы было ещё так много!

В это утро старик трудился с пяти часов. Он сгребал в тележку у самой воды тонкий белый песок и свозил его в кучу в центре сада, чтобы потом, когда песок высохнет, усыпать им каменистые дорожки, — нежные ноги Гуссейновых жён не привыкли ступать по голому камню.

Вдруг кто-то окликнул старика. Хуан поднял голову. Какой-то худой человек в рваном плаще, с подвязанной левой рукой, шёл прямо к нему. Хуан испугался. Кто б это мог быть в такой ранний час?

— Не бойся, друг, — сказал человек. — Лучше дай кружку воды бедному путнику.

— А кто ты такой? — спросил Хуан.

— Сервантес Сааведра, такой же добрый испанец и такой же несчастный пленник, как и ты. Дай мне отдохнуть здесь у тебя в саду, и я на всё отвечу тебе.

Хуан принёс воды. Мигель присел на камень и рассказал о себе старику. Рассказал и Хуан свою короткую историю.

Он уже восемнадцать лет в, плену, а может быть, и больше, он не помнит хорошенько. Дома, в Наварре, у него осталась жена и четверо сыновей, но живы ли они, он не знает. Первый хозяин, корсар, продал его купцу-еврею, а купец — судье Гуссейну, теперешнему хозяину. Он работает садовником, это его ремесло; он и дома, в Наварре, занимался тем же…

— Дома, в Наварре… — перебил сам себя Хуан и задумался.

— Восемнадцать лет! — повторил Мигель. — И ты ни разу не пытался бежать?

— Четыре раза, — сказал старик.

И он показал Мигелю отрубленные пальцы на левой руке, клейма на лбу и на щеках, рубцы от палочных ударов на спине.

— Послушай, старик, — сказал Сервантес, вдруг решившись. — У меня есть план, верный план безошибочный, как шахматы. Хочешь ли ты помочь нам?

И он рассказал садовнику свой план бегства. На присланные деньги выкупится брат Родриго. Он уедет месяца через два. С ним вместе едет Виана, другой выкупленный пленник, родом с острова Майорки, опытный моряк и верный человек. Родриго добудет судно в Барселоне или в Валенсии, пустит для этого в ход все связи, займёт у купцов денег, если надо будет, и вместе с Вианой приедет обратно к алжирскому берегу. Они знают язык, знают все местные условия и, если на них обратят внимание, легко смогут прикинуться здешними рыбаками.

• Предыдущая
• 14/27
• Следующая