Улыбка Джоконды - Хаксли Олдос - Страница 2

• Предыдущая
• 2/8
• Следующая

Вот и ворота. У дороги стояла большая шикарная машина…

– Домой, Мак-Нэб. – Шофер поднес руку к козырьку. – И у перекрестка, там, где всегда, остановитесь, – добавил мистер Хаттон, открывая заднюю дверцу. – Ну-с? – бросил он в полутьму машины.

– Ах, котик, как ты долго! – Голос, произнесший эти слова, был чистый и какой-то ребяческий. В выговоре слышалось что-то простецкое.

Мистер Хаттон согнул свой полный стан и юркнул внутрь с проворством зверька, наконец-то добравшегося до своей норки.

– Вот как? – сказал он, захлопнув дверцу. Машина взяла с места. – Значит, ты сильно соскучилась без меня, если тебе показалось, что я долго? – Он откинулся, на спинку низкого сиденья, его обволокло уютным теплом.

– Котик… – И прелестная головка со счастливым вздохом склонилась на плечо мистера Хаттона. Упоённый, он скосил глаза на ребячески округлое личико.

– Знаешь, Дорис, ты будто с портрета Луизы де Керуайл, – он зарыл пальцы в ее густые кудрявые волосы.

– А кто она есть, эта Луиза… Луиза Кера… как там ее? – Дорис говорила будто откуда-то издалека.

– Увы! Не есть, а была. Fuit[1]. О всех нас скажут когда-нибудь-были такие. А пока…

Мистер Хаттон покрыл поцелуями юное личико. Машина плавно шла по дороге. Спина Мак-Нэба за стеклом кабины была точно каменная – это была спина статуи.

– Твои руки, – прошептала Дорис. – Не надо… Не трогай. Они как электричество.

Мистер Хаттон обожал, когда она, по молодости лет, несла вот такую чушь. Как поздно в жизни дано человеку постичь свое тело!

– Электричество не во мне, а в тебе. – Он снова стал целовать ее, шепча: – Дорис, Дорис, Дорис! "Это научное название морской мыши, – думал он, целуя запрокинутую шею, белую, смиренную, как шея жертвы, ждущей заклания карающим ножом. – Морская мышь похожа на колбаску с переливчатой шкуркой… странное существо. Или нет, Дорис – это, кажется, морской огурец, который выворачивается наизнанку в минуту опасности. Надо непременно съездить еще раз в Неаполь, хотя бы ради того, чтобы побывать в тамошнем аквариуме. Морские обитатели – существа совершенно фантастические, просто невероятные".

– Котик! – Тоже из зоологии, но он причислен к разряду наземных. Ох уж эти его убогие шуточки! – Котик! Я так счастлива!

– Я тоже, – сказал мистер Хаттон. Искренно ли?

– Но может быть, это нехорошо? Ах, если бы знать! Скажи мне, котик, хорошо это или дурно?

– Дорогая моя, я уже тридцать лет ломаю голову над этим вопросом.

– Нет, правда, котик! Я хочу знать. Может, это нехорошо. Может, нехорошо, что я сейчас с тобой, что мы любим друг друга и что меня бьет как электрическим током от твоих рук.

– Почему же нехорошо? Испытывать электрические токи гораздо полезнее для здоровья, чем подавлять в себе половые инстинкты. Надо тебе почитать Фрейда. Подавление половых инстинктов – страшное зло.

– Нет, ты не хочешь помочь мне. Поговори со мной серьезно. Если бы ты знал, как тяжело бывает у меня на душе, когда я думаю, что это нехорошо. А вдруг адское пекло и все такое и вправду есть? Я просто не знаю, как быть дальше. Может, мне надо разлюбить тебя.

– А ты смогла бы? – спросил мистер Хаттон, твердо веря в свою обольстительность и свои усы.

– Нет, котик, ты ведь знаешь, что не могу. Но ведь можно бежать от тебя, спрятаться, запереться на ключ и заставить себя не встречаться с тобой.

– Дурочка! – Он обнял ее еще крепче.

– Боже мой! Неужели это так скверно? А иногда на меня найдет, и мне становится все равно – хорошо это или дурно.

Мистер Хаттон растрогался. Эта девочка будила в нем покровительственные, нежные чувства. Он прильнул щекой к ее волосам, и оба они замолчали, прижавшись друг к другу и покачиваясь вместе с машиной, которая, чуть кренясь на поворотах, с жадностью вбирала в себя белую дорогу и окаймляющую ее пыльно-зеленую изгородь.

– До свидания, до свидания!

Машина тронулась, набрала скорость, исчезла за поворотом, а Дорис стояла одна у дорожного столба на перекрестке, все еще чувствуя дурман и слабость во всем теле после этих поцелуев и прикосновений этих ласковых рук, пронизывающих ее электрическим током. Надо было вздохнуть всей грудью, силой заставить себя очнуться, прежде чем идти домой. И за полмили ходьбы до дому еще придумать очередную ложь.

Оставшись один в машине, мистер Хаттон вдруг почувствовал, как его обуяла невыносимая скука.

Миссис Хаттон лежала на кушетке у себя в будуаре и раскладывала пасьянс. Был теплый июльский вечер, но в камине у нее горели дрова. Черный шпиц, разомлевший от жары и тягот пищеварительного процесса, спал на самом пекле у камина.

– Уф-ф! А тебе не жарко тут? – спросил мистер Хаттон, войдя в комнату.

– Ты же знаешь, милый, как мне нужно тепло, – голос был на грани слез. – Меня знобит.

– Как ты себя чувствуешь? Лучше?

– Да нет, не очень.

Разговор увял. Мистер Хаттон стоял, прислонившись спиной к каминной доске. Он посмотрел на шпица, лежавшего на ковре, перевернул его навзничь носком правого ботинка и почесал ему брюшко и грудь с проступавшими сквозь шерсть белыми пятнышками. Пес замер в блаженной истоме. Миссис Хаттон продолжала раскладывать пасьянс. Он не получался. Тогда она переложила одну карту, вторую сунула обратно в колоду и пошла дальше. Пасьянсы у нее всегда выходили.

– Доктор Либбард говорит, что мне надо съездить на воды в Лландриндод этим летом.

– Ну что ж, дорогая, поезжай. Конечно, поезжай. Мистер Хаттон вспоминал, как все было сегодня: как они с Дорис подъехали к лесу, нависшему над склоном, оставили машину поджидать их в тени деревьев, а сами ступили в безветрие и солнце, меловых холмов.

– Мне надо пить минеральную воду от печени, и еще он советует массаж и курс физиотерапии.

Со шляпой в руках Дорис подкрадывалась к голубеньким бабочкам, которые вчетвером плясали над скабиозой, голубыми огоньками мерцая в воздухе. Голубой огонек разлетелся четырьмя искрами и потух; она засмеялась, вскрикнула совсем по-детски и погналась за ними.

– Я уверен, что это пойдет тебе на пользу, дорогая.

– А ты, милый, поедешь со мной?

– Но ведь я собираюсь в Шотландию в конце месяца.

Миссис Хаттон умоляюще подняла на него глаза.

– А дорога? – сказала она. – Я не могу думать об этом без ужаса. Как я доберусь? И ты прекрасно знаешь, что в отелях меня мучает бессонница. А багаж и все другие хлопоты? Нет, одна я ехать не могу.

– Почему же одна? С тобой поедет горничная. – Он начинал терять терпение. Больная женщина оттесняла здоровую. Его насильно уводили от воспоминаний о залитых солнцем холмах, живой, смеющейся девушке и вталкивали в нездоровую духоту этой жарко натопленной комнаты с ее вечно на что-то жалующейся обитательницей.

– Нет, одна я не смогу поехать.

– Но если доктор велит ехать, значит, ехать надо. Кроме того, дорогая, перемена обстановки пойдет тебе на пользу.

– На это я и не надеюсь.

– Зато Либбард надеется, а он не станет говорить зря.

– Нет, не могу. Это мне не под силу. Я не доеду одна. – Миссис Хаттон вынула платок из черной шелковой сумочки и поднесла его к глазам.

– Все это вздор, дорогая. Возьми себя в руки.

– Нет, предоставьте мне умереть здесь, в покое. – Теперь она плакала по– настоящему.

– О, Боже! Ну нельзя же так! Подожди, послушай меня. – Миссис Хаттон зарыдала еще громче. Ну что тут станешь делать! Он пожал плечами и вышел из комнаты.

Мистер Хаттон чувствовал, что ему следовало бы проявить большую выдержку, но ничего не мог с собой поделать. Еще в молодости он обнаружил, что не только не жалеет бедных, слабых, больных, калек, а попросту ненавидит их. В студенческие годы ему случилось провести три дня в одном ист-эндском пункте благотворительного общества. Он вернулся оттуда полный глубочайшего, непреодолимого отвращения. Вместо участия к несчастным людям в нем было одно только чувство – чувство гадливости. Он понимал, насколько несимпатична в человеке эта черта, и на первых порах стыдился ее. А потом решил, что такова уж у него натура, что себя не переборешь, и перестал испытывать угрызения совести. Когда он женился на Эмили, она была цветущая, красивая. Он любил ее. А теперь? Разве это его вина, что она стала такой?

• Предыдущая
• 2/8
• Следующая