Чья-то любимая - Макмуртри (Макмертри) Лэрри Джефф - Страница 48

– С этим я справлюсь, – сказала Лулу и раздвинула ноги пошире. Не знаю почему, но ее жест напомнил мне разводной мост в момент его раскрытия. Я погрузился в ее сливу, и мы какое-то время клубком вертелись в постели. У меня было такое ощущение, будто я накрепко приклеен к Лулу. Однако за все это время красная кнопка ни разу не замерцала.

– Наверное, она сейчас сидит перед своим индуистским божком, – сказала Лулу.

– Когда Дигби выйдет из больницы, нам надо будет соблюдать осторожность, – сказала Лулу чуть позже. – Он очень болезненно переживает конкуренцию. Просто не может ее выносить. Мне думается, из-за своей импотенции он чувствует себя несколько ущербным. Давай не будем его пугать, хорошо? И еще—давай сделаем все, чтобы и Джилл тоже ничего о нас не узнала. Мне все-таки нравится иметь с ней дело, хотя я ее просто ненавижу.

– Недели через две у меня будет готов для выхода на экран небольшой документальный фильм, – сказал я. – Приведи Шерри и дай мне возможность ей его показать. Фильм не длинный, может быть, у нее он вызовет смех.

– Решено. Только она, возможно, приведет с собой Свена, – сказала Лулу. – Одну он ее на просмотры не отпускает.

– Приведи и его, – сказал я. – Приведи ее собак, ее детей, ее маникюршу, кого ей будет угодно. Мне хочется, чтобы она обязательно посмотрела этот фильм.

Лулу взглянула на меня очень внимательно, словно в данный момент играла в шахматы и сосредоточенно размышляла о предстоящих ей семнадцати ходах. Мне это все было любопытно. Я так далеко вперед никогда не заглядываю.

– Ты – козел, – изрекла Лулу. – Хорошо, что я думаю только о своей карьере. Если бы я относилась ко всему этому только как женщина, я бы тебя и близко до Шерри не допустила.

– Хотя и было такое время, когда я была только женщиной, – продолжала Лулу, бросив на меня очень сердитый взгляд, будто бы я собирался ей что-то возразить.

– Ну и что с того? – сказал я. – Было и такое время, когда я был всего-навсего сыном фермера, выращивавшего пшеницу. И отец мой разорился. Совершенно очевидно, что и ты, и я достигли теперь и лучшего и большего.

– Думаю, именно поэтому я держу возле себя Баттонза, – сказала Лулу, не слушая меня. – Я ему нужна. Для его карьеры я ничего сделать не могу – он ее начисто испортил. Но я ему нужна.

– Послушай, – сказал я. – Меня совершенно не волнует твоя личная жизнь. Я считаю, ты – на редкость преуспевающая деловая женщина. Думаю, мы с тобой можем друг другу помочь.

– С чего это ты взял, что можешь мне помочь? – спросила Лулу. – Ведь ты – никто, а я уже на самом верху. Как это ты можешь помочь мне?

– Я ведь тоже могу взойти на самый верх, – сказал я. – Я ведь могу воспользоваться и эскалатором.

Лулу покачала своей кудрявой головой.

– Не знаю, почему это тебе так ужасно хочется быть знаменитым, – сказала она. – Это ведь не очень-то и интересно! Я хочу сказать, что все знаменитости, которых я знаю, говорят именно так. Но на самом деле это неправда. Я хочу сказать – посмотри на меня. Фактически я – королева. А я считаю себя счастливой, если выпадет удача по-настоящему трахнуться хоть раз в месяц.

Я засмеялся.

– Тут обстоятельства у тебя изменились к лучшему, – сказал я.

Но когда я уходил, Лулу по-прежнему не спускала с меня глаз, и взгляд ее был сосредоточенным.

Просто с ума можно сойти, глядя на то, как все в Голливуде хотят тебе показать, сколько сохранилось в них человеческого. Все голливудцы где-то слышали, что когда человек обретает славу и становится кинозвездой, у него почему-то пропадает гуманность и подобные ей качества, и у попавших в число звезд это вызывает постоянное беспокойство. Разумеется, такое мнение вполне справедливо – у большинства знаменитостей человеческие проявления длятся не более одной десятой их звездного времени, а проявляются только в виде жадности и эгоизма. Больше никаких человеческих чувств – только эгоизм и жадность.

Вот почему Джилл была таким разительным исключением. Она давно решила, что перестала быть обыкновенным человеком; это пришло ей в голову где-то на полпути к вершине.

– Я просто трутень, – говорила Джилл. Она убедила себя, что единственное, на что она способна – это работа, и потому тревоги по поводу собственных человеческих достоинств выплескивала на меня далеко не всегда. Она говорила мне, наверное, раз двадцать, насколько потрясли ее наши с ней отношения, потому что ей снова довелось – пусть ненадолго – испытать любовь, а ведь она о подобном счастье давно уже и не мечтала.

Конечно, с одной стороны все эти слова стоили не больше выеденного яйца. Когда Джилл была хотя бы наполовину счастлива, она начинала выглядеть года на двадцать четыре, не больше, и тогда к ней по-прежнему тянулись мужчины. Многих из них она от себя гнала, но привлекательность ее меньше не становилась.

Но с другой стороны, слова Джилл не были такой уж чепухой. Джилл полностью смирилась со своей судьбой. Выражение покорности сходило с ее лица тогда, когда ей казалось, что перед ней брезжит какая-то надежда. Однако выражение это всегда появлялось снова. Как будто с нормальной жизнью она уже полностью рассчиталась, что бы она под этим ни понимала. Думаю, она на самом-то деле и не ожидала, что ее отношения со мной продлятся долго. Хотя время от времени, когда все у нас с ней шло хорошо, она, возможно, сама себя на мой счет обманывала. В такие периоды мы оба бывали в полном порядке. Джилл ничего не надо было объяснять. Она схватывала самую суть вещей – как в мгновенной фотографии, и сходу понимала то, что другим женщинам понять просто не под силу, даже если ты потратишь на разъяснения целую неделю. Мне эта черта у Джилл очень нравилась—то, что ей ничего не надо было разжевывать. И к тому же, Джилл была очень хорошенькая, особенно когда не уставала.

А плохо в Джилл было то, что она была слишком уж благодарна. Она вела себя со мной так, словно я спас ее от тирании престарелых родителей, или сделал еще что-нибудь в таком духе. Когда люди проявляют к тебе благодарность, они ждут такой же благодарности и от тебя. А мне это совсем не свойственно. Мне кажется, последний раз и испытал чувство благодарности лет в четырнадцать, когда мой дядюшка Эллис дал мне четыреста десять долларов, вопреки желанию моих родителей.

Лулу Дикки оказалась для меня отдушиной. По крайней мере, если мне удавалось остановить поток ее причитаний по поводу утраченных ею красивых человеческих чувств. Лулу вечно просила у меня прощения за свою звездную славу. А то вдруг начинала выпендриваться, что никакой славы у нее вовсе нет. Вот это было типично по-голливудски! Все знаменитости вынуждены вести себя так, как будто слава им вовсе и не принадлежит. Они говорят об этой славе так, словно ее им вручили тогда, когда они сами ничего подобного не искали. Будто эту славу обрушил на них какой-то рекламный агент – как, скажем, агенты, распространяющие наркотики, приволакивающие марихуану в квартиры к хиппи.

Если же вы спросите меня, то, на мой взгляд, большинство из этих знаменитостей должны считать за счастье, что у них есть хоть что-то такое, что позволяет им забыть об этой треклятой человечности. Испытывать какие-то чувства может любой идиот. У любого человека может быть ребенок, у любого человека может кто-то умереть; любой человек может дотрахаться до женитьбы, может тосковать в одиночестве, может потерпеть крах, может даже начисто разучиться трахаться; любому может до смерти надоесть то, чем он занимается, и так далее и так далее. И влюбиться тоже может любой – и я бы тоже мог, если бы нашел нужную мне физиономию на нужном мне теле. Никак не могу понять, почему это киношники считают, что им обязательно надо сохранять в себе способность к этим таким обычным дерьмовым переживаниям.

Человечность основывается только на ничтожных пустяках, пусть даже самых разных. Может быть, лично вы создали для себя какой-то свой режим жизни и изо дня в день неуклонно его соблюдаете. А может, вы выпали из своего графика и начали крепко выпивать или же принимать таблетки, или делать еще что-нибудь в этом же роде. Однако в вашей жизни это мало что меняет. Вы никак не можете отделаться от своей уже застаревшей, все поглощающей скуки. Я это видел сам, на всем Среднем западе, когда много летал, будучи агентом по продаже тракторов. Сидя в этих насквозь прокуренных крохотных самолетиках, я то резко подпрыгивал, то вдруг нырял вниз. И все это время я смотрел в окно самолета и не видел ни в одном направлении, на сотни миль вокруг, ничего, кроме этой ничтожной обыденности.