Еще о греко-болгарской распре - Леонтьев Константин Николаевич - Страница 5

Документы печатать полезно уже и потому, что они поддерживают внимание, столь развлеченное в наше время «злобой дня» даже и у набожных людей.

Другого, мне кажется, более прямого веса это обнародование иметь не может. Мне так кажется; но, может быть, я упускаю из виду по отдалению моему что-нибудь важное при этом и, сердечно уважая братию русскую, как и всякий, кто ее видит вблизи, буду очень рад, если польза от обнародования документов превзойдет мои ожидания. Верно только то, что общество русское прямо защищать своих иноков не в силах. Нападать на греков в газетах издали, не зная ни подробностей дела, ни его тайных пружин, кроющихся иногда в характерах лиц той и другой стороны (каждая добродетель – сестра какому-нибудь недостатку![5]), значило бы только вредить русской братии, значило бы явно доказывать грекам, что русское общественное мнение радо всякому случаю быть против них!..

Чем бесстрастнее мы будем относиться к этой распре, тем и патриарху, если он желает добра, легче будет устроить дело. Надо помнить, что, чем патриарх лучше, тем больше надо беречь его на троне, а чтобы остаться, при нынешних обстоятельствах, долго на этом троне, он не может грубо и неразумно раздражать кротких греков, ибо они могут низвергнуть его.

Посол наш может сделать больше печати. Однако и он в этом деле действует на пользу наших монахов только через патриарха.

Патриарх – единственный прямой и узаконенный судья этого дела.

(Прибавлю, что вот уже более года, как я оставил Турцию, и, быть может, с тех пор многое изменялось в афонском деле.)

Я полагаю, что ту ультраболгарскую партию, которая соединила свою судьбу с именем доктора Чомакова и за которой теперь пошел весь народ, можно осуждать лишь за то, что она употребила религию стольких миллионов людей орудием своего болгарского политического сепаратизма.

Но, раз отстранивши мысль об уважении к религиозной святыне, надо согласиться, что в чисто национальном отношении эта партия по крайней мере практичнее других болгарских партий. Она поставила себе ясную цель и шла к ней неуклонно, то осторожно, то решительно пользуясь всеми возможными обстоятельствами: критским восстанием, пропагандой, опасениями, взаимной ненавистью турок и греков, даже преданием о тюркской крови первых болгар, пришедших на Дунай с Аспарухом.

Цель была и ограниченна и ясна: обособление болгарской нации.

Для этой незрелой, невооруженной, малоученой и темной нации, смешанной с единоверными ей греками, поставленной всячески так близко от вооруженной и почти независимой Сербии, от великой славянской России, Турция, казалось, есть наилучший предохранительный кров до поры до времени; церковное отделение от греков – единственное средство для начала обособления. Остальное же все казалось этой партии второстепенным. Религия? Смотря по удобствам. Сближение? С кем угодно, смотря по выгодам!..

Православные обычаи? Да! Особенно внешние, ибо народ прост и может испугаться, если бы, например, духовенство переменило одежды, камилавки и т. п.

Православные законы? Неважны! Ибо опять-таки народ прост, не знает их и его можно всему уверить.

Так, например, 34-е апостольское правило говорит:

«Епископам всякого народа подобает знати первого в них и признавати его яко главу и ничего, превышающаго их власть, не творити без его рассуждения: творити же каждому только то, что касается его епархий, и до тех, к ней принадлежащих; но и первый ничего да не творит без рассуждения всех».

Слово «народ» в 34-м правиле значит все православные люди, живущие в одном краю; это слово имеет смысл географический или административный, ибо в старину у византийцев епархии совпадали с губернаторствами, а вовсе не племенной.

Между тем в болгарской брошюре «Блгрска-та правда и грыцка-та крывда»[6], по-видимому, написанной или духовным лицом, или по крайней мере лицом довольно церковного воспитания, мы видим, что 34-е правило, на которое обыкновенно опираются болгары, напечатано так: приводятся первые слова: «епископы всякого народа», и конец: «да правят сами онова, което ся относи до техната эпархия»; а вся середина параграфа этого выпущена и заменена точками... Что же в ней? Именно то, чего не делали болгарские епископы... Епископы должны повиноваться одному старшему (в этом случае старший был Цареградский патриарх).

Но, повторяю, если устранить мысль об уважении к религиозной святыне, то надо с историческим беспристрастием похвалить эту партию за ясное понимание своих хотя бы и узких, но определенных целей и за твердое, неуклонное их преследование.

– Что же может быть для нас лучше простого раскола? – говорят эти люди. – Униатство может расстроить народ; раскола он и не чувствует пока. Он видит все те же обряды, те же таинства, так же одетых священников и епископов; он слышит литургию на понятном ему языке. Худо было бы, если бы и русские объявили нас раскольниками, потому что и это могло бы произвести потрясение в народе; но еще несколько лет, тогда и это не беда. Народ окрепнет, свыкнется. Это было бы даже желательно, ибо с расколом и с Турцией мы можем постепенно достичь и провинциальной автономии, и войска своего под султанским знаменем, и дуализма по образцу австрийского: султан правоверных мусульман и царь болгарского народа.

Эта болгарская партия не хочет слияния ни с кем. И я нахожу, что с чисто национальной точки зрения она права. Я скажу даже больше – она полезна славянству, ибо при благоприятных условиях может помешать тому неорганическому смешению, об опасностях которого я уже не раз говорил.

Жаль, конечно, что болгарский сепаратизм принял вид церковный и воспользовался для своих мирских целей святыней веры.

У болгар, впрочем, есть люди совершенно других мнений.

Крайним сепаратистам можно противопоставить крайних панславистов, которых, по справедливому замечанию Кельсиева, особенно много между болгарами, пожившими в Австрии. Я сам знал лично несколько таких людей.

Между этими двумя крайностями сепаратизма и всеслияния можно выместить все другие оттенки болгарских политических мнений.

Я знал лет пять тому назад одного пожилого болгарина, который целью своею ставил панславизм политический во что бы то ни стало.

Он и на распрю с греками смотрел не как на частное болгарское дело, а как на что-то всеславянское, имеющее целью отобрать у греков все – до Эпира и Фессалии.

России он был предан донельзя, и мне приходилось не раз оспаривать его завоевательные планы в нашу пользу.

Он был человек довольно ученый, сумрачный, крайне нелюдимый, раздражительный, задумчивый. Любил запираться надолго в своей комнате; многие подозревали, что он ищет усовершенствовать воздухоплавание для замены им железных дорог. Другие утверждали, что он ищет квадратуру круга и считали его сумасшедшим, как на Востоке считают всякого, кто хоть сколько-нибудь позволяет себе быть оригинальным. Я с трудом добился знакомства и сближения с этим человеком; но раз сблизившись, он раскрыл мне настежь политическую сторону своей души. Он начал спорить настойчиво, откровенно. Как истинный болгарин, как сын истории малосложной и новой, он разнообразными мыслями богат не был; но зато мысли его были ясны, тверды, и он их высказывал с каким-то язвительно-холодным энтузиазмом.

– Россия должна подчинить себе всех славян, без исключения, – говорил он мне. – Это ее долг, ее призвание. Если бы история сделала нас, болгар, самыми могущественными из всех славян, – надо было бы покориться нам. Если бы поляков – полякам. Но история дала могущество одной только России, и потому все славяне обязаны подчиниться России.

– Не все славяне так думают, как вы. И большинство ваших болгар – совсем иного мнения, – возражал я ему тогда (это было в 67-м году, тотчас после первых, всех поразивших неожиданностью триумфов Пруссии).