Огненный омут (Дикое сердце) - Вилар Симона - Страница 54

• Предыдущая
• 54/105
• Следующая

В воздухе просвистела стрела. Ролло кинулся к мальчику, повалил на землю. Смотрел вблизи на его побледневшее в испуге лицо.

– Она ведь была тебе доброй госпожей, Риульф. И она не виновата, что ее похитили. Ты не должен ненавидеть ее, подобно волчонку, всегда готовому забыть свою хозяйку.

Риульф вдруг расплакался. Хотел было что-то сказать, но передумал. Побрел за Ролло, глотая слезы и взвалив на спину тяжелый щит, перешагивая через трупы.

И в самом Шартре убитых было предостаточно. Однако осажденные ликовали. Теперь уже из города доносился свист, насмешки, пение, выкрики франков, воодушевленных победой. А внизу, среди строений, складывали раненых, сносили в сторону убитых, которых тут же, наскоро отпев, собирались придать земле.

Далмаций лично обошел место боя. Несмотря на воодушевление горожан, он был мрачен. Понимал, что это только начало. Неожиданно замер, глядя на одного из раненых. Из его предплечья торчала стрела, не такая и серьезная рана, чтобы так отчаянно стонать.

Воин почувствовал, что Далмаций глядит на него. Приподнялся.

– Вот здесь болит, – указывал на спину здоровой рукой. – В самом крестце.

Дышал тяжело, лицо блестело испариной. Потом его свело, стал рвать желчью.

Аббат резко отступил, перекрестился. Подозвал одного из своих ближних людей с рябым от былой оспы лицом, которому уже не страшна зараза.

– Гезелон, добей раненого, и никому ни слова.

Оспа. Она все же осталась в городе. Скольких еще скосит она?

В тот вечер Далмаций еще долго молился с редким для него религиозным пылом.

– Господи, все мы в руце твоей. Будь же милосерден, ибо мы дети Твои, и Тебя чтим, стоя против язычников.

Ему доложили, что в нижнем городе обнаружено еще несколько больных. Далмаций отыскал епископа.

– Как ты говорил, Гвальтельм, можно обезопаситься от оспы? Ибо я готов на что угодно, только бы устоять против норманнов.

Этим вечером и Эмма долго молилась, запертая у себя во флигеле. Она не могла молить Пречистую за язычников, но она просила, чтобы смерть миновала тех, кто ей дорог, и чтобы вражда окончилась и она могла вернуться домой, к мужу и сыну. Молилась упоенно. Хмурая Дуода сидела у окошка с прялкой, то крутила веретено, свисающее на нити, то сучила новую нить, вытянутую из кудели. Поневоле женщина была заперта с пленницей, никуда не могла выйти.

– Нельзя, – только буркнула она, когда Эмма попросилась пойти в собор. Хотя Дуоде и самой не терпелось выйти в город. Она волновалась за сына, с которым толком и свидеться не могла, и за Гвальтельма. Однако выйти не смела, опасаясь гнева своего епископа. Огромная Дуода трепетала перед своим сановным сожителем.

Неожиданно она оживилась. Увидела в окошко, как за подстриженным рядом кустом показался ее сын вместе с аббатом Ги.

– Матушка, – кинулся он к Дуоде, едва она отперла им дверь. С матерью Дюран держался куда раскованнее. – О, Боже, матушка, какой это был бой! Мы победили, матушка.

У Ги был не столь сияющий вид. Он помог подняться с колен побледневшей Эмме. Даже вывел ее в сад, позволив матери побыть с сыном.

Они молча шли по усыпанной гравием дорожке.

– В городе много раненых, – наконец сказал Ги.

– Может, мне следует быть там… Чтобы помогать.

Ги резко остановился.

– Не стоит. С ранеными достаточно добрых христиан, которые помогают им вполне искренне… Не желая победы врагу!

Он сказал это с недовольной злобой. Все еще не мог забыть, как кинулась к зубцам парапета стены Эмма, когда узрела Ролло, как махала ему руками. Тогда он утащил ее едва не силой. И он все еще гневался на нее, не верил в сочувствие своим соплеменникам.

Эмма замерла, глядела с укором на Ги. Видела, как из-под облегающей голову шапочки на лоб падает почти мальчишеская прядь. А лицо со шрамом словно кривилось в горькой усмешке. Лицо воина, жесткое, решительное. Поверх сутаны – кольчуга, у пояса – меч. А рукава сутаны все еще забрызганы кровью. И весь он пропах кровью, потом и дымом. Это был уже совсем иной Ги. Не тот мальчик, с которым она заигрывала в майскую ночь близ Гилария.

Они дошли до большого каменного креста в конце аллеи.

– Ты многих убил? – тихо спросила Эмма.

Но Ги ее словно не слышал. Глядел на крест.

– Помнишь, Эмма, такой же крест был во дворе аббатства Святого Гилария-в-лесу. И к нему Ролло велел прибить твоего благодетеля отца Ирминона. А мы – двое детей – глядели в окно, как эти звери истязают его. Тогда в твоем сердце не было жалости к ним. Ты хотела лишь одного – убивать, убивать, убивать. И мы с Эвраром не могли остановить тебя. Ты была прекрасна в своей мести, и я восторгался тобой. Именно ты научила меня ненавидеть, торжествовать над поверженным врагом.

И каждый раз, убивая, я вспоминал тебя, вспоминал твое разрушенное счастье. Я остался верен тому, к чему ты призвала меня там, у стен разрушенного лесного аббатства. Ты же… Ты забыла свою ненависть, позволила плотской любви возобладать над святой яростью. И вышло, что мы, моя Птичка, оказались по разные стороны поля боя.

Он поглядел на нее. Она была бледна, и от этого ее огромные темные глаза казались еще больше. И взволнованное, печальное выражение в них еще сильнее красило Эмму. Что-то дрогнуло в душе Ги. Он шагнул к ней, ласково погладил по щеке.

– Как ты изменилась, Птичка! Что сделал с тобой это варвар, этот колдун Ролло, какими чарами тебя оплел? Клянусь ранами Спасителя, его надо убить, как волка. Проткнуть колом, как оборотня, чтобы вытекла его черная кровь и…

– Не говори так. Он отец моего сына.

Но Ги словно не слышал.

– И тогда эти чары рассеются. Ты очистишься от всей скверны, станешь такой, как прежде – веселой, беспечной Птичкой… Моей Хлоей, какой нашел ее Дафнис.

Он взволнованно дышал, глядел на ее губы, этот манящий сладкий плод, который он целовал когда-то.

– Помнишь, как мы клялись над древним алтарем, Птичка. Как целовались… Боже мой, я ведь и не знал тогда, что такое поцелуй. Но научился вмиг, едва коснулся этой сладкой ягоды, твоего рта…

Как завороженный, он вновь склонился к ней, но Эмма резко его оттолкнула.

– Тебе бы пора повзрослеть, Ги. И понять, что мы не Дафнис и Хлоя. Ты – священник, а я – законная жена правителя Нормандии, хоть и викинга. И то, что он здесь, лишнее доказательство, что я много значу для него. И не жди, что я его предам!

Она быстро повернулась и пошла прочь. Но успела услышать гневный голос Ги.

– Клянусь Богом, что сделаю все, чтобы твой Ролло пал от моей руки.

И он, и Эбль – все желали доказать ей, что они сильнее Ролло. Она не верила. И ужасно боялась за своего Ру. Но ничего не могла поделать. Даже сбежать. Кругом были стены, кругом были франки. И Дуода уже спешила к ней.

– Помилуй нас Боже, девушка. Но в нижнем городе оспа. – И добавила с вызовом: – Мой сын будет жить с нами. Я не отпущу больше Дюранда в нижний город. Это приказ Гвальтельма.

Несколько дней защитники Шартра имели передышку. Наблюдали, как викинги валили лес, что-то строили. Их походные кузницы работали непрестанно.

А в самом Шартре началось смятение. Все уже поняли, что в нижнем городе началась оспа и распространяется с ужасающей быстротой. Люди уже знали, в чем дело, но изолировать больных не было никакой возможности. Они оказались зажатыми между болезнью и норманнами. Больных хоронили вместе с умершими от оспы.

И люди совсем упали духом. И тогда, чтобы поднять боевой дух, Далмаций решился на отчаянный шаг – на вылазку. Это произошло глубокой ночью, когда викинги, после дневной подготовки отдыхали: кое-кто еще сидел у костров, с воодушевлением рассказывая о былых победах, но поголовное большинство уже отправилось на покой, чтобы набраться сил.

Вдруг открылись ворота и по только что восстановленному норманнами мосту через Эру вынеслась конница франков. Викинги и опомниться не успели, когда возглавляемые Далмацием конники на всем скаку ворвались в их расположение. Еще сонные, они вскакивали, но тут же им на головы обрушивались копыта коней, мечи рубили полусонных людей, обрушивали удары шишковатых палиц. Загорелось несколько палаток, и при их зареве стали видны силуэты носившихся верхом всадников. Слышалось ржание коней, крики ужаса, жуткий треск дробимых костей, стоны.

• Предыдущая
• 54/105
• Следующая