Моя школа - Бондин Алексей Петрович - Страница 26
- Предыдущая
- 26/36
- Следующая
На другой день на уроке закона божия я не вытерпел и поднял руку. Отец Александр угрюмо посмотрел на меня и спросил:
— Чего тебе?
— Батюшка, — спросил я, — у Адама было два сына: Каин и Авель. Каин убил Авеля…
— Да, у него бог жертву не принял, — дружелюбно пояснил поп. — Ну?
— Ну, Каин-то ведь ушел в другую страну?
— Да.
— Так вот и непонятно, батюшка.
— Чего? — тревожно спросил поп.
— Там от Каина пошел род нечестивый. А он на ком там женился?
— Как «на ком»? — прихмурив брови, спросил поп и встал со стула.
— Так ведь людей на земле было только четверо: Адам, Ева, Каин да Сим.
— Не ври, была еще дочь — Лина.
— Так на сестре, что ли?
— Как это можно?! На сестре! Ты что — татарин? Откуда у тебя мыслишки эти завелись?
Я молчал.
— Кто тебе это внушил?
— Никто не внушал, сам додумался.
— Сам?!
Поп грозно начал подвигаться ко мне. Кто-то хихикнул.
— Что там за смех? Ты, Денисов, что ржешь, над чем?
И, подойдя ко мне, поп зловеще спросил:
— Значит, сам додумался? А ты знаешь: за эти безбожные, басурманские мысли людей раньше на кол сажали! Тебе нужно знать, на ком Каин женился? Тебе жаль, что ты у него на свадьбе не был?…
Отец Александр схватил меня и принялся крепко бить по темени, приговаривая:
— Вот… вот тебе, любезный! Не нашего ума с тобой дело это! Вот, басурман ты этакий!
Мне казалось, будто череп мой разбивали кирпичом. В глазах вспыхивали тусклые огоньки. Ряса попа шуршала над моей головой. Потом он схватил меня за шиворот и потащил к дверям. Я чувствовал, что ворот мой натянулся, пуговки от куртки отлетели, а горло сжималось. Мне было тяжело дышать.
Поп открыл двери и вышвырнул меня в коридор. Я упал на четвереньки. Сдерживая рыдания, я ушел в раздевалку и там просидел до окончания урока.
Домой пришел возбужденный. Вынимая учебники, я с остервенением бросил книжку закона божия — катехизис — в угол.
С этих пор весь класс выполнял уроки попа хуже. Добросовестными были только «Оно» и Коган.
Когана поп всегда ставил в пример:
— Вот смотрите: он — еврей, а учит наш Ветхий завет, а вы?…
В другой раз отец Александр избил меня еще сильнее за то, что я спросил его, как попали люди в Америку, когда думали, что за океаном конец света. С этих пор, входя в класс, тыча указательным пальцем в мою сторону и злобно сверкая глазами, поп говорил мне:
— Вон!
Я забирал книжки и уходил. Я чувствовал, что из школы меня скоро выгонят…
Не оставался безнаказанным и поп. Несколько раз вечером, проходя по улице, где жил отец Александр, я подбирал камень и с наслаждением пускал его в окно второго этажа. Стекло звякало и вываливалось, по комнатам перебегал огонь, торопливо раскрывались двери парадного крыльца. Но я, пользуясь темнотой, убегал в узкий переулок.
МАРУСЯ
Дома у нас произошла перемена. Мы переехали в родительский дом. Я часто слышал от Маруси:
— Хм! Какой ты муж, когда не в состоянии купить своей жене модное манто?
Или:
— У смотрительши приисков замечательный браслет, а у меня…
Она плакала и упрекала:
— Я думала, что ты не рабочий, а оказалось… Ты, видно, хочешь и меня сделать рабочей бабой?
Александр уговаривал:
— Ну, Марусенька, я всё для тебя сделаю, всё, только ты…
Я думал, что было бы лучше, если бы Александр женился на другой. Я теперь не узнавал прежнего Большака — веселого, доброго. Мне казалось, что это совершенно другой человек — чужой, не наш. Прежний Большак точно ушел в солдаты и не возвращался. Я не мог себе представить, почему Александр вдруг переродился. Но однажды Павел в разговоре о Большаке ясно определил:
— Какого зверя в Александра посадила солдатчина-то! А эта мадонна еще больше будит в нем зверя!
Я чаще и чаще стал слышать, что Марусю зовут «мадонна». Это насмешливое прозвище ей дали потому, что она так одевалась. Шляпа на ней была огромных размеров, её украшали перо, цветы и белая газовая вуаль. К волосам прицеплялись какие-то разноцветные подвесочки. На лице её, всегда густо напудренном, поблескивали маленькие глуповатые глазенки. Костюм тоже был странный: бордовое или голубое манто с длинным капюшоном, с приколотыми на плечах бантиками. Однажды я шел с ней по улице и повстречал дядю Федю. Он поманил меня пальцем, я подошел к нему, а он, улыбаясь, спросил:
— Эта новая-то сноха, мадонна-то?
— Эта.
— Гм… — задумчиво смотря вслед Марусе, промычал дядя и, улыбнувшись озорноватой улыбкой, проговорил: — Ты скажи ей, чтобы она для красы меня еще на шляпу-то посадила.
И жизнь у Александра с Марусей текла неровно, какими-то толчками. Иногда с неделю-две всё идет хорошо. Они друг к другу ласковы, внимательны, идут по улице под руку, дружненько. А иной раз приходили шумные, крикливые. И тогда Ксения Ивановна со вздохом говорила в кухне:
— Господи, на нашей Машеньке опять черти поехали.
Одевшись, она уходила ночевать к Цветковым, а я оставался дома; сжатый страхом, что скандал продлится весь вечер и всю ночь.
Однажды, укладываясь спать, Маруся что-то сердито ворчала. Слов её нельзя было разобрать. Я слышал беспрерывное, злое:
«Ду-ду-ду…»
Александр молчал. Я долго не мог уснуть.
Разбудил меня отчаянный крик Маруси. Я, приподняв голову, прислушался к звукам в соседней комнате. Резкий свист ремня прорезал воздух. Я задрожал. Слышу, что Александр стегает Марусю своим сыромятным толстым ремнем и, задыхаясь, приговаривает:
— Вот… вот тебе!
Я закутался с головой в одеяло и через несколько времени прислушался. Тихо… А потом снова началась злобная, глухая воркотня Маруси…
Стегать он её принимался в эту ночь не один раз.
Не дожидаясь рассвета, я встал, тихонько оделся и убежал к Павлу.
В другой раз Александр, доведенный до бешенства Марусей, схватил берданку и, решительно шагая, ушел в баню. Маруся торопливо выбежала за ним. Я стоял у раскрытого окна и в страхе ожидал, что вот сейчас грянет в бане выстрел и Александр будет мертвый. В предбаннике действительно раздался выстрел. Глухой, жуткий. Я вздрогнул не от выстрела, а от мысли, что Александр застрелился. Но, спустя минуту, из бани вышла Маруся, а брат, держа в руке ружье, шел за нею и злобно подгонял её сзади пинками.
Было смешно и жутко наблюдать за жизнью в нашем доме. Обычно после таких бурь наступали мирные дни. Маруся и Александр ухаживали друг за другом, нежничали, а я ждал, что вот на Машеньке скоро опять «поедут черти». Ждать долго не приходилось. С вечера начиналась ссора. Ксения Ивановна опять уходила к Цветковым, говоря:
— Пойду. Наши опять хотят сегодня всенощную служить.
Я сказал ей, что боюсь, что Александр застрелится или удавится.
— Ничего не сделает, — успокаивающе проговорила Ксения Ивановна. — Кто говорит, тот никогда ничего не сделает. Так, для острастки это он.
И я уже более спокойно стал смотреть на выходки Александра.
Однажды утром я обнаружил во дворе подвешенную к пожарной лестнице петлю, сделанную из полотенца.
А раз, придя из школы, застал Марусю в слезах. Я уже привык к её плачу, к её крикам и, не обращая внимания, отломил кусок хлеба, насолил круто и принялся есть. Она, красная, с опухшими глазами, подошла и, вырвав у меня хлеб, сухо проговорила:
— Успеешь… Помоги мне вниз попасть.
— Зачем?
— Александр там заперся.
Я догадался: значит, опять ушел давиться. Заглянул в окна подвального помещения — они были наглухо завешены. Я вспомнил, что в комнате есть вторая западня. Побежал туда, отодвинул стул, — западня была забита гвоздями. Я принес топор и открыл западню.
— Что там? — опасливо спросила меня Маруся.
Я заглянул в подвальное помещение и… вдруг замер в ужасе. У стойки, подпирающей среднюю балку, стоял Александр. На шее у него была петля, сделанная из лыковой веревки — лычаги, — привязанная к большому гвоздю выше головы. Я вскрикнул и закрыл глаза. Потом, не помня себя, соскочил вниз. Маруся тоже побежала за мной. Лицо Александра было бледное, как восковое, глаза спокойно закрыты, губы крепко стиснуты. Я потрогал его за руку. Она упала, как плеть. Маруся опустилась на колени и, обняв колени Александра, дико закричала. А я подкатил чурбан, вскочил на него и, вооружившись топором, рубанул по лычаге. Она оборвалась, и Александр, как скошенный, свалился на пол. Я припал ухом к его груди и услышал ровное, чуть слышное дыхание и отчетливое биение сердца.
- Предыдущая
- 26/36
- Следующая
