Мальчишки, мальчишки... - Соколовский Владимир Григорьевич - Страница 8

• Предыдущая
• 8/38
• Следующая

— Лешак его знат, — сказала мать. — Он не каждый раз ночует у нас. А утром толковал — отправляют-де его куда-то, до завтрашнего дня. Пойдем скорее в избу, сынушко!

— Нет, мамка. В избу я не пойду. Мало ли… ребята увидят, разболтают, — самим же плохо будет. В Бородино-то мне уж поздно теперь бежать, ты вынеси хлебца, да сала, да картошки, я в конюшне с Игреней заночую.

— Замерз ведь, иди хоть погрейся.

— Нет, нельзя. Вы за меня не беспокойтесь, мы, красные бойцы, ко всему привычны. Нас не замай! Как-нибудь уж… хлебушка только принесите.

— Ты надолго ли сюда, Ванюш? — робко спросил отец.

— Я, тять, рано поутру убегу. А там — ждите красные войска с победой, скоро прогоним к лешакам ваших сатрапов.

— Но-но… А кто это такие, сатрапы?

— Да колчаки, кто!

— Но-но…

У Игрени в конюшне было, конечно, уже не так холодно, как на улице, но и не больно тепло. Наевшись и напившись молока, Ваня отогрелся и задремал, однако к утру холод пробрал его окончательно, он то быстро ходил из угла в угол конюшни, то грел руки на теплой лошадиной шее, то садился на кобылу и прижимал ноги к ее теплым бокам.

Утром стукнула, заглянула мать:

— Ой, Ванюш, да ты ведь весь замерз! Идем-ко в избу хоть ненадолго, там самовар кипит, я тебе и сахарку к чаю дам, у меня есть маленько за божничкой. Пойдем, пойдем, родимой.

Ваня колебался минуту, но соблазна преодолеть не мог; притом — как побежишь до Бородино к тетке Агахе такой стылый? Упадешь, замерзнешь по дороге — только и видел тебя тогда товарищ Тиняков! И он пошел в избу.

Сел на лавку возле стола в горнице, поглядел на спящих в разных углах избы братьев и сестру. О горячую кружку с чаем согрел пальцы. Скинув зипунчик, стал есть картошку с конопляным маслом. Вкусно! Ел и ел, настукивая ложкой по миске. Мать, посидев напротив, снова затопталась возле печки, готовя еду для семейства: так, занятые своим делом каждый, они прослушали, как стукнуло на крыльце, кто-то пробежал по сенкам и толкнул дверь избы.

— Охти, охти! — успела только рыднуть Фекла. — Ходила за водой, не закрыла дом-от я, тетеря! Прячься, Ванюшка!

Сын вскочил, опрокинув лавку, растерялся на мгновение и увидел: в избу с клубами пара вкатилась толстая Офониха.

— Ойе! — вскричала она. Аж присела — так удивилась. — У тебя тут, Феклуха, гостенек дорогой. А я за скалкой забежала: моя-то пропала, никак не могла найти — или Яшка куда задевал, или Ромкины угланы опять украли. Беда с ними! Ну, Ванюшка, какой ты стал баскоо-ой. Вот она, военная-то служба. Да ведь все, поди-ко, у красных состоишь? При том самом комиссаре. Ага, Вань?

— Не болтай! — угрюмо сказала Фекла. — Не видишь — домой сынок пришел, тятьку с мамкой проведать. И ни у кого он не служит теперя. Ну-ко скажи ей, сынушко!

Ваня промолчал, исподлобья сверкнул глазами на Офониху. Ведь экая пустая баба, а уж злющая и хитрая — такой поискать. Он еще не мог забыть обиду, нанесенную ему в борисовском доме, когда заезжал туда попросить водицы раненому товарищу Тинякову.

Уже не обращая внимания на Карасевых, Офониха вдруг рванулась обратно в дверь.

— Скалку возьми! — крикнула ей вдогонку Фекла.

Но та уже исчезла в сенях и дробно скатилась — тум-тум-тум — с крылечка.

В избе на короткое время словно замерло все. Мать и сын — каждый со страхом — глядели друг на друга. Завозился на полатях Петро, шумнул, свесив вниз голову:

— Эй, Ваньтё! Тормози лаптем! Ты уходишь, что ли, сынушко? Давай-ко хоть оладей горяченьких, что ли, ему напеки, мать.

— Замолкни ты, идол! — взвопила с плачем Фекла. Побежала к вешалке, сдернула Ванюшкину одежку, рассыпала скороговоркой испуганные слова: — Ты давай, Ванюшка, давай… чтобы ладно было… ладом все… Ух, змеина… выследила, вынюхала… Ты давай-ко, сынушко, скорея, скорея… Да бегом беги, не оглядывайся… чтобы ладом все было, ладом…

Отец, ничего не понимая, слез с полатей и бестолково завертелся по избе, тычась в углы, усиливая внезапно возникшую толкотню.

— Что, что? — спрашивал он.

Мать застегивала Ванину одежку, а сам он рвался к двери. Так торопился, что, вылетев из избы, поскользнулся на крылечке и угодил в сугроб — прямо головой, аж плечи впечатались в снег. Выкарабкался, покрутил шеей — кажись, еще цел маленько! — поднялся и пошагал по улице. Было еще довольно темно, и он хотел так же, как вчера, перед воротами уйти в сторону, огибая белогвардейский пост, перебраться через ограду и выйти на дорогу в Бородино. Шел быстро, не глядя по сторонам и не сторожась, и это подвело его: лишь только он миновал дом батюшки Иллариона, как кто-то отделился от стены, схватил сзади за локоть и сказал:

— А ну-ка стой!

От крика этого, от внезапности, непоправимости случившегося Ваня ощутил цепкий льдистый ужас, рванулся, но тут же другой солдат забежал вперед и, приставив к его груди штык, пробубнил:

— Куды-куды, ты постой, товарищок…

Ваня остановился, оглянулся беспомощно по сторонам и увидал ныряющий в сугробах, несущийся прочь от этого места темный ком: это Офониха бежала домой после сделанного ею доноса на сына соседки, который еще совсем недавно дневал и ночевал в ее избе. И ничем не омрачилась после этого ее душа. Она и дома всем рассказала о своем поступке и встретила одобрение домашних и иных пришедших на скорый слух деревенских богатинок: «Так-де ему и надо, Ваньке, краснопузому». И отец Илларион возбужденно гомонил среди них: «Тако, тако! Наказать, сугубо взыскать богомерзейшего отступника Ваньку, да под розгами и подпустить ему: „Ладно ли тебе, чадо? Бога-то не вспомнил ли? Ну-ко давай-ко, вспоминай“. Вспомнит, вспомнит, увидите, запросит сей отрок у мира пощады и покаяния…»

А Ваня тем временем сидел в амбаре большого дома деревенского богатея Ромкина, где размещался штаб белогвардейского отряда, и ждал решения своей участи. Вместе с ним сидел там еще колчаковский солдат, арестованный за кражу валенок из обозной повозки. Вор сначала заинтересовался соседом, спросил, нет ли еды и курева; умяв же ковригу сунутого матерью Ване на дорогу хлеба, сыто отдулся и рассказал о своем преступлении. На вопрос, какого ждет наказания, ответил вяло:

— Шомполков, поди-ко, пожалуют. Ну, да я уж бит. Как-нибудь, бог даст… Сам-то кто, в чем виновен?

— Ни в чем я не виновен. У тятьки с мамкой гостил, да и схватили.

— Тады сиди спокойно. Ежли не расстреляют, так выпустят, — ухмыльнулся солдат.

— А почему ни о чем не спрашивают? — забеспокоился Ваня. — Сколь мне можно здесь сидеть? Поди-ко, уж день настал, а я все сижу да посиживаю!

— Обожди, не торопись. Господа офицеры с утрева кофий да какаву попивают. Дойдет твоя очередь!

В амбаре было холодно, почти так же, как в конюшне у Игрени. Ванюшка чакал зубами, совал ладони в рукава, пытаясь согреться.

Не согрелся, задремал от усталости и отчаяния и почти сразу был позван в избу конвойным солдатом. Его провели по длинненькому, похожему на сени коридорчику между большой печью и стеной. Ваня думал, что окажется в комнате, где Ромкины устраивали совместные трапезы, однако солдат велел подниматься на второй этаж, и там он оказался в обширной горнице. В ней за столом сидели, о чем-то переговариваясь, два офицера — подпоручик и штабс-капитан. Знаки различия белогвардейской армии Ваня знал хорошо.

— Подойди к столу, голубчик, — сказал штабс-капитан, отпустив конвойного. Он был значительно старше подпоручика, рыхл и голубоглаз, со вздернутым носом, и китель на нем сидел мешковато, как-то не шибко по-военному. Встретишь такого где-нибудь ненароком и подумаешь: добрецкий дядька! — Как тебя зовут, говоришь? Ну, молчи, молчи, я все равно знаю. Иван, верно? Имя-то какое хорошее, самое русское.

Хмурый, чернявый, подтянутый подпоручик неопределенно кивнул, дрыгнул ногой в тонком блестящем сапоге, ударив носком по ножке стола.

— А кто же тебя, истинно русского мужичка, учит, что надо революцию непременно делать? Господ свергать? В расположении войск крутиться?

• Предыдущая
• 8/38
• Следующая