Арестант пятой камеры - Кларов Юрий Михайлович - Страница 42

А почему, собственно, дворяне должны пользоваться! какой-то привилегией? И в душе штабс-капитана поднимал свою лохматую, нечесаную голову нигилист, либерал и чуть ли не бунтарь.

Штабс-капитан Ишурин…

Когда он зашел в одиночку, у него было обиженное лицо избалованного ребенка, которого заставляют заниматься, по его глубокому убеждению, никчемным и вздорным делом - мыть с мылом руки, пользоваться за обедом ножом или надевать перед приходом гостей свежую рубашку… Да и пришел он, кажется, лишь для того, чтобы укорить Стрижак-Васильева, пробудить его дремлющую совесть, пожаловаться на свою беспокойную жизнь.

Снежная пелена, разорванная воспоминаниями, разошлась, и из нее выглянуло лицо палача омской тюрьмы штабс-капитана Ишурина - усталое, благообразное, со слезящимися глазами и длинным унылым носом, на конце которого застыла мутная капля.

- Вы хоть бы встали, заключенный.., Меня не уважаете, так погоны мои уважьте.,. Эх, люди, люди, хуже, зверья какого… Фамилия-то ваша Стрижак-Василевский?

- Стрижак-Васильев.

- Алексей Георгиевич?

- Да,

- Приговор-то вам объявляли?

- Объявляли.

- Вот и чудненько… Хотя ежели поразмыслить, то что тут чудненького? Ничего чудненького и нет… Небось жалеете теперь, что набедокурили, - ан поздно. А еще дворянин, извините… Нехорошо, ах как нехорошо! Ну, стыд не дым, глаза не ест. Это верно сказано…

Ишурин вытащил из кармана большой носовой платок, на котором был вышит, судя по всему, детской рукой, зайчик, грызущий морковку, высморкался в угол платка - так, чтобы не замочить зайчика, и, держась рукой за поясницу, осторожно сел на краешек койки.

- А расстреливать я вас буду, Алексей Георгиевич… Не собственноручно, а командовать в смысле. Ишурин моя фамилия.

- Счастлив познакомиться, - сказал Стрижак-Васильев.

- Да уж счастливы - не счастливы, а познакомились… - Ласково поглаживая ладонью поясницу, он посмотрел на Стрижак-Васильева слезящимися глазами. - А ведь я вас знаю, Алексей Георгиевич… Ей-богу, знаю! В прошлом году, в декабрьский бунт, ведь вы всех заключенных из тюрьмы-то повыпустили… Политических, приятно. Уголовные-то вам без интереса были… Ох, навели вы тогда на нас страху! И вот опять свиделись…

- Так это не вас ли я случайно оглушил, когда охрану разоружали? - полюбопытствовал Стрижак-Васильев.

- Меня, Алексей Георгиевич, меня…

- Вдвойне приятно встретиться.

- Только напрасно то было. Пошумели, пошумели, страху навели, а тюрьма-то снова полнехонька. И вы в ней…

- Ну, я лично, судя по вашему визиту, ненадолго…

- Вы-то? Ненадолго, Алексей Георгиевич…

- Сегодня?

- Как можно! Сегодня последний день пасхи. Вот завтра фомина неделя начнется. Завтра и повезу вас ночью в Загородную рощу… Вот оно как, Алексей Георгиевич! А у меня, между прочим, радикулит, Алексей Георгиевич, и сквозняки да тряска в машине мне ни к чему, а придется… А все по вашей милости, Алексей Георгиевич!

-Чем я вас тогда ударил? - с интересом спросил Стрижак-Васильев. - Кулаком, кажется?

- Кулаком…

Стрижак-Васильев протянул руку к табуретке.

- А если этим попробовать?

- Привинчена… Стрижак-Васильев приподнял табуретку.

- У вас старые сведения…

Ишурин вскочил, отпрыгнул к двери, отстегнул клапан кобуры.

- Но-но, потише… А то ведь я могу и того, при попытке к бегству…

- Какое уж тут, к чертовой матери, бегство в камере, - сказал Стрижак-Васильев, опуская на пол табуретку.

Ишурин обиженно сопел. Не отходя от двери камеры, укоризненно сказал:

- Нет в вас человечности, Алексей Георгиевич. Все о себе да о себе. А о людях не думаете и о душе не думаете… А ведь скоро пред очи всевышнего предстанете, ответ держать будете за все свои злодеяния. И за меня держать ответ будете…

…Во время побега Стрижак-Васильева Ишурину повезло: предназначавшийся ему удар штыком попал в сидевшего рядом солдата. Ишурин успел увернуться. Но возмездия он все-таки не избежал. Его расстреляли в Омске по приговору трибунала. Расстреливали его в той же Загородной роще. Начальник особого отдела 27-й дивизии говорил, что, когда Ишурину зачитали приговор, он ругал красных антихристами, безбожниками и злодеями. Себя он, разумеется, к таковым не причислял. Он всегда верил в бога, человечность, медицину, незыблемые устои семьи и в «верховного правителя»…

В то же верил и сам «верховный». Впрочем, Колчак верил еще и в историю…

Повернувшись спиной к ветру, Стрижак-Васильев стряхнул рукавицей налипший на полушубок снег, поднял воротник. Мокрые завитки бараньего меха приятно щекотали шею. После нескольких неудачных попыток он зажег наконец спичку, пряча огонек в ковшике ладоней, закурил.

Кстати, надо будет не забыть передать в камеру папиросы…

Из белой мглы выглянуло и вновь потонуло в пляшущем снегу чеканное лицо адмирала…

Оно действительно подходило для чеканки и словно просилось на серебряный рубль или золотую десятку российской державы. Но звонкие монеты с изображением гардемарина Морского корпуса выпуска 1894 года так и не появились в обращении. И поэтому на них ни раньше, ни потом нельзя было приобрести ни хлеба, ни масла, ни славы… Они не стали достоянием подданных «всероссийского правительства» и нумизматических коллекций - тихой гавани исторических эпох, социальных катаклизмов, почивших в бозе императоров, правительств, заговоров, переворотов, честолюбий, надежд и разочарований.

Да иначе не могло быть. Инфляции непоявившихся денег предшествовала инфляция политических идеалов «верховного правителя», катастрофическое обесценивание его лозунгов, стремлений и концепций…

«Вам вынес приговор военный суд, а вашим руководителям его вынесет история».

Беседа между ними проходила наедине. Но эти заключительные слова были сказаны Колчаком в присутствии дежурного адъютанта и чиновника управления государственной охраны. Такие же чеканные, как его профиль, и такие же звонкие, как непоявившиеся монеты, они должны были облететь белое воинство, вдохновляя его на ратные подвиги. Способный морской офицер и бездарный правитель - они оба без меры любили театральные эффекты. Колчак всегда был позером. Что же касается истории…

Для «Монаха» история была дорогой кокоткой, с которой можно весело провести время, пофлиртовать, а затем, немножко поторговавшись (зачем переплачивать?), купить ее благосклонность - ненадолго, на ночь. Контрразведчик Гриничев воспринимал ее как пьяного мужика, который, побуянив и протрезвев в участке, чешет себе в затылке и вновь берется за деревянную соху.

Для Ишурина и история, и вся его жизнь представлялись длинной цепочкой унылых убийств. Убивать было обязанностью его и истории. А обязанность следует исполнять добросовестно, по возможности избегая радикулита, простуды и других неприятных вещей, осложняющих жизнь и доставляющих лишние хлопоты заботливой жене и многочисленным детишкам…

А Колчак?..

Стрижак-Васильев улыбнулся. Ему пришла в голову мысль, что в представлении адмирала история была чем-то вроде хорошо объезженной лошади… Нет, скорей, муштрованного солдата, который только и делает, что тщательно выполняет команды коронованных и некоронованных повелителей. «Смирно! Равнение направо… Кругом! Шагом марш!..» И, повинуясь властному голосу адмирала, история России должна повернуться на 180 градусов и двинуться в противоположном направлении - от 1918 года к 1916-му, а еще лучше - к 1914-му…

Мышление капрала, которому император вручил воинский устав, а господь бог - палку.

Нет, историю можно было уподобить чему угодно, но только не солдату. Она никогда не подчинялась палочной дисциплине, была себе на уме и достаточно своенравна. Кроме того, в отличие от адмирала она обладала чувством юмора. И с ним она сыграла достаточно злую шутку…

Еще будучи гимназистом, Стрижак-Васильев в шестом классе увлекся историей Франции XVIII века. В книгах, которые он тогда читал, было много поучительного и неожиданного. Но самым поразительным казалось полное несоответствие - и не такое уж редкое - между стремлениями людей, их поступками и последствиями этих поступков.