Арестант пятой камеры - Кларов Юрий Михайлович - Страница 23

Граждане! Граждане! Вам офицеры говорят, что большевики грабители, что они не признают бога и религии. Нет, это все ложь! Мы признаем все религиозные обряды, но не такие, как они, - расстреливать и насиловать. Мы хотим отделить церковь от государства, это значит то, чтобы церковь не вмешивалась в дела государства, государство в дела церкви, чтобы во время церковного служения не молились на людей, живущих на земле, таких же, как и мы, равных по плоти и крови…

Довольно лепить вам эти черепки разбитой монархической власти, все равно не слепить! Долой тиранов-палачей! Да здравствует власть трудящихся! Да здравствует Интернационал всего мира! Да здравствуют Советы рабочих и крестьян!»

ЗА СТЕНАМИ ТЮРЬМЫ

В активе Каппеля был захват Симбирска, победоносные бои у Нижнего и Верхнего Услона под Казанью, раздуваемые газетами военные удачи во время весеннего наступления колчаковских армий в 1919 году. Волевой и честолюбивый, при случае беспредельно жестокий, Каппель еще в 1918 году взлетел на гребень славы. Но командующим он стал только после падения Омска, когда фронт лавиной откатывался на восток.

Теперь иркутские обыватели шепотом говорили о том, что фортуна вновь повернулась лицом к своему любимцу.

Рассказывали, что, разгромив под Красноярском авангард красных и повесив в назидание бунтовщикам генерала Зиневича, Каппель, верный слову, которое дал адмиралу Колчаку, идет на Иркутск, где соединится с войсками атамана Семенова. Здесь, в Иркутске, будет положен конец распространению большевизма, отсюда начнется новое мощное наступление, которое закончится падением красной Москвы…

С остекленевшими от восторженного ужаса глазами шептались, что в обозе Каппеля едет под чужим именем то ли дядя покойного царя - великий князь Николай Николаевич, то ли брат - великий князь Михаил Александрович, который будет в Иркутске коронован. Говорили, что Каппель поклялся повесить на каждом фонаре города по большевику, а всех либералов сначала выкупать в проруби, а затем заменить ими для «мелодичности звона» языки на колоколах Спасской и Крестовской церквей и Вознесенского монастыря.

Назывались дата падения Иркутска и даже здания, в которых после победоносного штурма будут ставка «народного героя» (Дом Географического общества) и резиденция нового императора (бывший институт благородных девиц).

Слухам верили и не верили. Познавшие всю горечь поражений офицеры относились к этим разговорам скептически. Не только Каппель - сам бог и тот не смог бы превратить в грозное воинство людей, которые тысячами сдавались в плен. Но… дыма без огня не бывает. И офицеры вытаскивали из тайников надежно спрятанное оружие. Кто знает, может, оно еще и пригодится…

В ожидании надвигающихся событий старый Иркутск затаился. Обыватели старались реже выходить из домов. Улицы обезлюдели. Даже на Большой Московской и шумной Китайской к вечеру все замирало. Иркутские лихачи - краса и гордость города - и те подвязывали колокольчики и бубенцы, словно опасаясь нарушить настороженную тишину притаившихся за сугробами домов.

А слухи множились, переползая через заборы и ограды, пробираясь в двери и окна, обрастая все новыми и новыми подробностями… Во всех этих слухах было много лжи и некоторая доля истины…

Каппель, конечно, не мог остановить красных. Это ему было не под силу. Упорные бои в районе Красноярска закончились тем, чем они и должны были закончиться: регулярная армия Колчака прекратила свое существование. Но группе Каппеля ценой неимоверных усилий все-таки удалось оторваться от передовых частей Пятой армии, и она стремительно покатилась на восток, с каждым днем увеличивая расстояние между собой и победителями. Собственно говоря, это было не столько отступление, сколько бегство. Но не беспорядочное, хаотическое, а целеустремленное, рассчитанное на то, чтобы спасти остатки армий от полного истребления и где-нибудь там, в Забайкалье, вновь начать борьбу с большевизмом…

Еще находясь в Нижнеудинске, Колчак в конце декабря направил Каппелю телеграмму, в которой, впервые ставя точки над «и», приказывал генералу: «1) Отводить войска за Енисей, так как устойчивость, видимо, окончательно потеряна, а Минусинский фронт угрожает армии. 2) Все силы употребить на сохранение боеспособности и неразложившиеся части свести в одну сильную группу, чтобы обеспечить отход ее на восток».

Теперь Каппель выполнял эту директиву «верховного»…

Из двухсоттысячной армии способными к продолжению уже бессмысленной борьбы оказались десять-пятнадцать тысяч солдат, офицеров и казаков, которые не могли рассчитывать на прощение рабоче-крестьянской России. Здесь были каратели из отрядов особого назначения, казаки атамана Анненкова, с погонами, на которых красовались накладные изображения черепа и перекрещивающихся костей, красильниковские офицеры (сам Красильников умер от тифа в госпитале накануне сдачи Омска), пулеметчики руководителя монархической организации «Смерть за родину», правой руки «Ваньки-Каина», генерала Волкова, сведенные в полки неполного состава остатки «непобедимых» Ижевской и Боткинской дивизий, сформированных еще в 18-м году из восставших против Советской власти под эсеровскими лозунгами рабочих Ижевского и Боткинского заводов, добровольцы генералов Войцеховского и Вержбицкого, около тысячи солдат и офицеров Третьей егерской и Восьмой Камской дивизий.

Конечной целью Каппеля было вывести группу в Забайкалье, где хозяевами положения пока еще были атаман Семенов и командующий японскими экспедиционными войсками генерал Оой. Для этого предстояло пешком в тридцатиградусный мороз преодолеть тысячеверстный путь по старому Сибирскому тракту.

В приказе Каппеля говорилось: «На западе нас ждут плен и жестокая расправа, на востоке - свобода. Многие из нас погибнут в походе, но это будет солдатская смерть…»

И колонны двинулись через тайгу на восток.

Во главе одной из них шел сам Каппель. На этот раз командующий был без стека… В полушубке, стоптанных валенках, с переброшенным за плечо японским карабином, Каппель ничем не отличался от других участников похода, который позднее белогвардейскими историками назван был «ледовым».

Рано или поздно группа Каппеля должна была оказаться под Иркутском. По приблизительным подсчетам, это могло произойти в конце января…

Обыватели с нескрываемым злорадством подхватывали каждый слух о продвижении каппелевцев. Иркутское белогвардейское подполье готовилось к встрече. На заводах, в железнодорожном депо, в казармах гарнизона и в партизанских отрядах митинговали. А в Русско-Азиатском банке, где заседал Политцентр, обсуждали три выхода из создавшегося положения:

1. Оборона Иркутска. («Авантюра: Политцентр не располагает способной к сопротивлению вооруженной силой».)

2. Временная эвакуация «Народной власти» из города до прохождения каппелевцев. («Легко сказать: эвакуация. А куда?»)

3. Соглашение с Каппелем. («Выступая против большевиков, генерал всегда симпатизировал социал-революционерам и храбро сражался под знаменем Комуча. Между тем союз с каппелевцами не только позволит избежать ненужного кровопролития, но и расширит базу демократии в Иркутске и укрепит позиции Политцентра, который получит в свое распоряжение армию и сможет дать отпор притязаниям большевиков на Восточную Сибирь».)

Обычно на заседаниях Политцентра присутствовали представители Сибирского и Иркутского большевистских комитетов. Но теперь их по вполне понятным причинам приглашать «забывали»… Выступления ораторов не предназначались для посторонних ушей. Тем не менее большевики знали о происходящих дебатах больше, чем могли предполагать руководители иркутских эсеров.

Располагали они сведениями и о том, что Политцентр собирается направить к генералу Каппелю своего посланца для переговоров… Поэтому связной Сиббюро ЦК Стрижак-Васильев и встретился в ту ночь в одном из номеров гостиницы «Модерн» с пухлым низкорослым человеком, одетым в бархатную визитку и мягкие замшевые ботинки. Так обычно одевались незадолго до войны провинциальные актеры и поэты-декаденты, писавшие стихи о лиловой грусти и голубом теле. Но собеседник Стрижак-Васильева не был ни актером, ни поэтом. У него были длинные засаленные волосы, веселые глазки и округлые, нарочито ленивые жесты. Он напоминал дебелую, преждевременно разжиревшую купчиху, которая, несмотря на сонную одурь тягостно-однообразной жизни, еще не успела позабыть, что была некогда озорной и проказливой девицей. Люди такого рода своим появлением вносят оживление в любую компанию, становясь мишенью для беззлобных шуток и никогда на них не обижаясь. Но Стрижак-Васильев достаточно знал старейшего работника боевой организации ЦК эсеров Сергея Малова для того, чтобы ошибиться на его счет. С виду благодушный толстяк, известный в подполье под кличками «Монах» и «Андрюша», являлся участником и организатором нескольких десятков эксов и террористических актов. В отличие от Бориса Савинкова или бомбиста Гершуни note 18 он никогда не афишировал свою достаточно бурную деятельность, но в партийных кругах его имя связывали с покушением Каляева на великого князя Сергея, с убийством губернатора Богдановича и другими не менее громкими делами. После Октябрьской революции «Монах» тоже не остался в стороне от событий. Только теперь его энергия была направлена против коммунистов. До переезда Совета Народных Комиссаров в Москву он подвизался в Петрограде, а к середине 18-го года находился в белогвардейском подполье в Перми, внося свою лепту в подрыв тыла Третьей советской армии. Колчаковский переворот застал его в Екатеринбурге, где обосновался председатель разогнанного большевиками Учредительного собрания Виктор Чернов. К «Шурику», то есть Александру Колчаку (Малов любил уменьшительные имена), «Монах» относился лояльно. Малов считал Директорию сборищем политических импотентов, а «Шурика» той самой дубиной, которая в умелых руках «эсеров дела» - его и ему подобных - «сможет проломить голову большевизму». Но когда Колчак, включив в состав своего «правительства» нескольких прирученных эсеров, одновременно нанес удар по слишком строптивому Центральному Комитету и посадил в тюрьму эсеров - членов Учредительного собрания, «Монах», опасаясь ареста, поспешно ушел в подполье. «Шурик» не оправдал его надежд - тем хуже для «Шурика»…