Один - Внуков Николай Андреевич - Страница 11

• Предыдущая
• 11/40
• Следующая

А где-то там, на юге, есть люди. Ходят друг к другу в гости, сидят у телевизоров, смеются, обедают, спят в теплых постелях... И этим людям тоже нет до тебя никакого дела, умри ты здесь хоть тысячу раз. Они даже не знают, что ты есть на свете.

Забавно, ведь действительно: кто знает, что ты живешь на свете? Ну, отец, мать. Ты для них самый близкий, самый дорогой человек. Потом разные тетки, дяди. Дальше - соседи, мальчишки и девчонки твоего класса. Сотрудники станции, да и то не все. И наверное, больше никто. Для того чтобы тебя узнало много людей, нужно быть или писателем, или киноактером, знаменитым спортсменом или ученым. Нужно быть полезным человеком. А так ты ничто. Живешь и живешь, как травина в поле...

Я вспомнил свое коричневое пушистое одеяло, чашку, из которой любил пить чай, письменный стол, за которым делал уроки, книги.

А ведь всё книги!

С каким восторгом глотал я страницу за страницей этого несчастного <Робинзона Крузо> и толстого <Таинственного острова>, как мечтал сам оказаться на необитаемом клочке суши посреди океана! Мне казалось, что я-то не пропаду, оставшись один на один с природой, что ловко буду находить выходы из разных трудных положений и многое сумею сделать даже лучше, чем делали герои книг.

Помню, когда мы оказались в архипелаге этих уютных на вид обломков суши, у меня вдруг мелькнула мысль ночью, незаметно от всех, прыгнуть за борт и саженками поплыть к одному из островов.

<Давай! - толкало меня изнутри. - Это единственная возможность, больше такой никогда не будет! И получится такое приключение, которое будешь вспоминать всю жизнь. Давай!>

Но я не прыгнул. Да и не прыгнул бы никогда. Меня держала любовь к отцу. Как он будет один, без меня? Ведь я - единственное, что у него есть, что у него осталось после смерти матери. Я был в четвертом классе, но хорошо запомнил, как мы хоронили маму. Она была такая молодая, совсем как девочка, и отец ее очень любил. Когда мы пришли с кладбища домой, отец лег на кровать, отвернулся лицом к стене и пролежал так до утра. Потом, даже не позавтракав, ушел на работу. Несколько дней он вообще не разговаривал со мной, только подойдет, бывало, когда я готовил домашние задания за столом, положит мне руку на плечо и стоит, глядя куда-то в сторону. И я сидел тихо-тихо, не шелохнувшись... А однажды он сказал:

- Сашка, я непроходимый идиот. Ведь ей совсем нельзя было жить у моря. А я ее потащил сюда, в эту сырость...

С того дня я стал после школы ходить в магазин, закупать продукты, а отец готовил. У него тоже все получалось так же быстро и вкусно, как у мамы. Особенно он любил рис с мясом. Он заливал рис водой, потом плотно накрывал тяжелую чугунную кастрюльку крышкой и ставил сначала на сильный огонь, а потом <доводил> на совсем слабом...

Эх, сейчас бы сюда кастрюлю отцовского плова!

Никогда в жизни я не был так голоден. Все в животе болит и противно, тягуче подсасывает... Не то что кастрюлю риса и буханку хлеба, а огромную рыбину... И не вареную, а так... Сырую...

<Сашка, ведь ты ничего не ешь! Сашка, доешь завтрак, слышишь? Сашка, в школе обязательно купи себе булочку и котлету!>

Эх, мама...

Костер я все-таки проморгал.

Зато, когда утром вылез из палатки, над островом стояло солнце и от всего шел пар - от травы, от кустов, от деревьев и от камней.

Я прихватил с собой огневой инструмент, удочки и начал спускаться к берегу. Все пропиталось водой. Под ногами чавкало. Кусты обдавали плечи холодным душем. Я не шел, а буквально плыл по траве, до тех пор пока не добрался до россыпей булыжников.

У воды все изменилось. Там, где ночью кипел прибой, громоздился огромный вал водорослей - в мой рост. Из вала торчали мокрые бревна и доски, а против того места, где я добывал огонь, я увидел шлюпку. Вернее, нос шлюпки - остальное было разбито, расщеплено, измочалено. Наверное, эту шлюпку снесло с палубы какого-нибудь корабля и она долго билась о камни у острова, пока ее не перебросило через рифы.

Ладно, доски от нее пойдут для костра, а сейчас - рыба, рыба и рыба! Я уже видел, как жарю огромную рыбину на своем старом костро-вище, где впервые получил огонь.

Перелез вал водорослей.

Море уже не бушевало, а только накатывалось на камни и снова отбегало назад, оставляя за собой пенные щупальца.

Я сложил удочки и полиэтиленовый сверток с огневым инструментом в сухое место и потащился вдоль кромки водорослевого вала. Может быть, найду какую-нибудь дохлую рыбину для наживки.

Опять из-под ног стайками сыпались маленькие крабы, и настороженно смотрели на меня три чайки, как часовые, сидящие на камнях. Ну, эти-то, наверное, ни одной рыбины мне не оставили. Ишь, как следят!

Водоросли пахли гнилью и еще чем-то аптечным. Волны равномерно бились о рифы. У-у-у-ух-х-х! - ударяла в камни вода. С-с-с-са-а-а... - откатывалась назад. Солнце висело в парном тумане.

Ничего подходящего для наживки не попадалось.

Я забрался на большой камень, выступающий в море. Волны не налетали на него с размаху, как на рифы, а плавно поднимались и опускались вокруг.  Это происходило потому, что они теряли силы, наталкиваясь на черные зубы скал метрах в тридцати перед камнем. Очень удобное для рыбалки место.

Я лег на камень и заглянул в глубину.

Там извивались лохмотья длинных толстых листьев ламинарии, а у подножия камня крутилась рыжая пена, мешая смотреть. У меня на глазах вода опустилась, открывая на дне валуны, обросшие жесткими мшанками, а потом снова начала подниматься, словно карабкаясь по отвесу камня. Весь отвес был усеян плотно прижавшимися друг к другу продолговатыми грязно-зелеными раковинами.

Я пригляделся, вскочил и, приплясывая на камне, содрал с себя куртку, потом рубашку, а потом майку. Завязал майку у плечиков узлом, чтобы получился мешок. Меня всего распирало от нетерпения.

Мидии!

Помню, как отец впервые угостил меня пловом с мидиями.

Он принес домой полное ведро этих раковин и сказал:

-   Сашка, если хочешь пировать, помогай. Сегодня попробуешь такого, что целую неделю будешь облизывать пальцы.

-   Что делать, па?

Он вынул из кармана бумажник и дал мне три рубля.

-   Быстро на станцию в магазин и купи килограмм помидоров. Я схватил трешку и помчался на станцию.

Когда вернулся, на плите уже стояла кастрюлька с рисом, а на второй конфорке громоздилось ведро с грязными раковинами. Запах от них шел такой, что я поморщился.

-   Не нравится? - спросил отец.

-   Ну и воняют! - сказал я.

-   Ничего, чем крепче воняют, тем вкуснее будет. На тропических островах растет такая штука - баньян. Ты видел на каштане зеленые шишки с колючками? Баньян похож на каштановые шишки, только размером они с небольшую дыню. На всех тропических базарах продают баньяны. Это самый высокий деликатес. Но если ты захочешь полакомиться баньяном в гостинице, тебя туда просто не пустят. Потому что воняет баньян еще почище этих мидий... ну, мягко сказать, как засорившаяся уборная. Зато тот, кто пробовал баньян, уже никогда не забудет его вкуса. И ему захочется попробовать еще раз и еще...

В ведре лопалось и шипело.

-   Это они пекутся? - спросил я.

-   Они варятся в собственном соку, - сказал отец. - Когда отдираешь раковину от камня, она сразу же захлопывает створки, и внутри остается морская вода. Вот в этой-то воде они и варятся. И никакой соли не надо.

Над ведром поднимался пар. Раковины шевелились, приоткрывали створки от жара. Мне казалось, что они даже попискивали.

Когда все раковины открылись, отец поставил ведро на табурет.

-   Теперь чистить.

Мы разворачивали створки раковин пальцами и находили внутри оранжевый комочек мяса, похожий на крохотную пельменину. Мясо мы складывали в тарелку.

• Предыдущая
• 11/40
• Следующая